Проблемы посыпались валом. Сначала этот Фохт. Ну тут, скорее Петька, Царство ему Небесное, удружил, но копает же. Дал окорот, оторвавшись за обоих. От нее откровенно избавились, заперев в петербургском доме, и вдруг такая неприятность. Да он и не обратил бы внимания на эту компаньонку — жена сама подобрала такую, которая сможет собрать всю компрометирующую информацию на невестку и вынудить ее уехать подальше. А скомпрометировали-то самих, да еще как.

Получив странное письмо с неприятными намеками, граф после раздумий таки выехал в столицу и застал пустой дом с полным почти набором ее вещей, странным завещанием и куда менее ободряющей запиской. Обратился к старому знакомцу, который, хоть и обретался сейчас в Первопрестольной, но карьеру начинал на каменных берегах, смог помочь. Все нашлось — и письма Чернышевой с революционными идеями и жалобами на уныние хозяйки, и в щепки разнесенный склад на Лиговке с неопределенным числом трупов, и Фохт, вновь увязший в этом деле. Даже жаль стало сироту, погибшую из-за своих представлений о благородстве и благодарности. На всякий случай решил покарать бездарно организовавшего операцию жандарма, тот явно что-то темнил. Кто там был, кто не был — непонятно. Неизвестная женщина так и осталась неопознанной, а черные гагатовые бусы — мало ли кому могли принадлежать.

Чуть опоздавшее, доставленное без марок прощальное письмо окончательно сбило с толку. И заполировала все телеграмма. За полтора месяца с исчезновения граф уже привык думать о том, что это было просто наваждением — так нашлась же. Путешествовала она по монастырям, как же. Отсиживалась небось после взрыва у купца своего, все-таки страшно любому будет. И снова вернулась, как ни в чем не бывало. Дом построила, не шиковала, опять же поселилась уединенно, посещала только церкви и магазины, знакомств ни с кем не завязала, вот только даже в таком аскетизме исхитрилась вызвать симпатию Ее Величества, от чего Ольга безумно завидовала несколько недель подряд.

Ведет себя непоследовательно, или наоборот, следуя неизвестному графу плану. Дружелюбна, приветлива, непосредственна, но границ почти не переходит. Терпеливо сносит холодность, радуется чему-то своему. Не так обычно девушек растят в Петербурге, но что взять с глухой деревни.

А потом приехала на Рождество и как на санях с высокой горы понеслась. Тихая, милая, первым делом раскроила голову незнакомому человеку прямо на глазах графа. Жизнь спасла, и не ему одному, ни словом потом не обмолвилась об этом поступке, подружилась с Ольгой, словно забыв все придирки и шпильки. Раскрыла секрет отношений с купцом своим, что вообще не вписывалось в прежний образ. Словно до и после этого праздника были разные люди. Только вот с непонятным упорством избегала брака.

С иноземцами помогла в том деле, хотя коза — это было, конечно… И с Ходынкой тоже — ведь сколько раз про предчувствия говорила, а он лишь отмахивался. Не побрезговала и с трупами возиться. Но слишком, слишком странная, после каждого выверта твердил граф. Придумывает вечно что-то, о чем нормальная женщина даже не задумается, один противогаз чего стоил. И реагирует на все как-то не по-женски.

И тем майским утром, в коронационной суете он сам первым начал жаловаться на неуемную сноху.

— Михаил Борисович, она же неуправляема. Все женщины с придурью, это я тебе как дважды муж скажу, но такого я еще не видел. Мне уже столько раз эту историю про козу рассказали, что я скоро сам блеять начну. Генерал Хрущев второй раз с предложением выходит, так она грозится его подсвечником прибить. И ведь не ровен час слово сдержит. Может тебе ее сосватаем, а? — пошутил он.

Пошутить-то пошутил, да вот чем эта шутка обернулась. Тюхтяев вздрогнул, помялся, походил по кабинету и вдруг выдал:

— Вы полагаете, Ваше Сиятельство, Ксения Александровна может рассмотреть мое предложение? — Татищев сначала было рассмеялся, но осекся, глядя на напряженную спину соратника.

И ведь надо было прямо в тот день их обручить, и пусть бы дальше сами разбирались. Помня о неудаче с Хрущевым, решил сначала лично поговорить, а то мало ли на что способна эта женщина без царя в голове. Иноземцам козу подсунула, с Тюхтяевым вообще может учудить что-то особенно оскорбительное, а для зрелого мужского самолюбия такие вещи куда болезненнее, чем для капризных хлыщей. Смотрел он на нее после прогулки, и понимал, что выест она старому мужу душу и не поперхнется. Вон, то раскапризничалась, то привязалась. А этот вроде как влюбился на старости лет, улыбался поминутно, краснел. Граф уже строил в фантазиях прекрасную дружбу домами, когда услышал этот хлопок у ворот. И как выла тонкая фигурка в центре этого месива, не по-человечески.

Остальное вышло так, как получилось, разумно, если уж на то пошло, поэтому он все ждал, что она остынет. Все же отпускают, забывают, верно? Но только все успокаивалось, так она заглядывает в глаза и везет на Охту. Неужели Тюхтяеву не икалось? Николай Владимирович его об этом никогда не спрашивал, но единственная фотография в доме тоже кое о чем говорит.

А тут с утра приехал курьер с сообщением, что корреспондент с Большой Охты исчез. Бумаги с прошлого раза без ответа, в комнате нет его вещей, одежда переворошена, окно разбито. Граф лично поехал в этот медвежий угол, где обошел действительно имевшийся бардак, причем дорогой портрет так же исчез, а вот на разбитом стекле застрял платочек со знакомой монограммой. Николай Владимирович покрылся испариной, но это невероятно — она только на днях рыдала на могиле.

И в глаза заглядывала так… «Я не чувствую, что он там». Да переигрывала она в этот раз, значит догадалась как-то. Но как, почему вдруг сейчас? Или это совпадение, и Тюхтяев же мог сохранить что-то из ее вещей на память.

Татищев вспомнил ее тогда в кабинете с окровавленным пресс-папье, на Ходынке, в сундуке, на Большой Морской. И червячком в голове «Мельницы Господа мелют долго, но тонко». Эта на все способна. Что же стряслось в этом убогом домике?

Сутягин прятал взгляд, а потом выдал сумасшедшую историю про каких-то ночных грабителей во главе с графиней Ксенией, которые подвергли его нечеловеческим пыткам, и выведали секрет. Судя по внешности, даже не били, так что веры докторишке нет. Любит она Тюхтяева, конечно, значит вряд ли навредит. Служанку нашли, и та призналась, что приезжала барыня, молодая, дорого одетая, злая, ругалась с жильцом, спорила. Потом возвращалась и снова ругались. Злая? Ну не кроткая, это верно, но беззлобная. Правда в глазах было что-то темное, адское, когда говорила об исчезновении Гершелевой… И увидела его во всем цвете, но все равно возвращалась даже к такому. Хотя поверить невозможно, что не испугалась и не сбежала. Или Тюхтяев сам сбежал, но куда такой пойдет? Опять в петлю? Не убила же его сердитая невеста?

К исходу весьма насыщенного общением дня граф добрался до домика с трилистниками не зная, что хочет здесь обнаружить. Ну уж точно не такое.

Остаток виски граф выпивает с нарушением всех норм приличия, из горла, и даже не кашляет.

— Я тебе Сутягина пришлю завтра. Да нет, сейчас же пришлю.

— Не стоит. — быстро отказываюсь от рискованной встречи. — Мы с ним… не очень любезно пообщались, так что пусть пока остынет. А гипс с Михаила Борисовича снимем недельки через две-три — и тогда пусть заходит.

— Может лучше было во флигеле все делать? Там же и оборудование, и микстуры ваши все…

Вот еще, я в ваши руки его больше не отдам.

По Люсиному плану через пару недель можно будет убрать самые заметные рубцы, а потом она планировала еще раз перекроить лицо по мере возможности. Но к концу первой недели лечения я уже лезла на стенку.

«Не могу лежать просто такъ». С этого начинался каждый мой визит.

— Лежите не просто, а с умыслом.

«?»

— Ну пофантазируйте о чем-нибудь.

«Напримѣръ?»

Подумай, например, что мы дальше делать будем, а то мне некогда. Хотя раз уже надумал — достаточно.