Игорь Петрович вздохнул облегченно: нет, не Саша.

И тут же перехватил взгляд матроса, смотревшего жадно на флягу. Сергушин машинально снял ее с ремня и подал.

Матрос впился губами в горлышко… Потом, словно опомнившись, оторвался от фляги и, поболтав ее — не все ли выпил? — виновато посмотрел на Сергушина.

— Пей, пей! — сказал Игорь Петрович, про себя отметив, что больше, чем наполовину, фляга пуста.

— Не! Нельзя, батя. Я еще крепок. Корешу надо бы оставить: глазам его считай — хана.

— Как… хана? — переспросил Сергушин.

Второй матрос, постарше, полулежал на земле, прислонившись спиной к обгоревшему стволу дерева. На глазах повязка. По лицу — такие же кровавые разводы, как у Генки.

«Поуродовало ж вас!»— ужаснулся Сергушин и заспешил снять бидончик с водой.

— Степ!.. Вода! — сказал Генка, протягивая флягу.

Тот ощупью взял флягу, снял повязку, налил осторожно воды в ладонь и стал промывать глаза. Потом смотрел на небо, снова промывал глаза и снова — взгляд на небо.

— Тьма!.. Ни зги! — и крепко, по-матросски, выругался.

— Пройдет, Степа! Это сразу обожгло, а оно пройдет, верь!

— Не девка, не уговаривай… — И погрозил кулаком в небо: — Ну, сволочи! Заплатите сполна!

Матрос вернул флягу, не смочив даже губ.

— Что там в городе? — спросил.

Вопрос застал Сергушина врасплох.

— Бегут… Все бегут! — не нашелся что ответить Игорь Петрович.

— Как это… «все»?! — слепой матрос резко повернулся в сторону говорившего. — Мы-то стоим!.. Не все, значит! — и уставился невидящими глазами. — Ты тоже… бежишь?

Сергушин обидно задышал.

— Куда ж мне… старику, бежать? — инстинктивно потрогал бородку, которую недавно неизвестно зачем стал отращивать.

— Хромой он! — вступился за Сергушина Генка.

— Ранен, что ли? Это зря! — и насторожился, — Ты, старик, давай в укрытие! Слышу

— гад ползет по небу, как бы тебе хана не была.

И вдруг вскочил на ноги.

— Полундра!.. Чую гада! Генка — гляди туда! — ткнул пальцем в сторону Северной.

Генка напряг зрение.

— Точно! «Мессер»! — и кинулся к зенитке.

Степан привычно всталрядом у снарядов. Сергушин едва успел поднять глаза, как увидел «мессера»: шелпрямым курсом на них.

— Ложись, батя! — крикнул Генка.

Ударила зенитка раз, другой третий.

Рев самолета на бреющем полете оглушил Сергушина. Он припал к земле, съежился в комок. Страх быть убитым осколком, шальной пулей вдруг пробудил в нем острую жажду жизни.

И вместе с тем ожег: было совестно перед Генкой и слепым матросом, что вот так трусливо прилип от страха к земле, как кутенок.

— Братишки!.. Чем помочь? — вдруг заорал Игорь Петрович, не узнав своего голоса, и поднялся, решительный, готовый, казалось, на любой поединок с врагом.

— Да ложись ты! — Слова, как выстрел, швырнули Сергушина вновь на землю.

Все длилось секунды.

Зенитка не смогла отвлечь на себя огонь, и «мессер» полетел бомбить к Херсонесскому маяку.

Стало тихо-тихо.

Степан поправил сбившуюся повязку с глаз.

— Ты, мил человек, — сказал Сергушину, — дуй отсюда. Тут у нас свой разговор с фрицем. А то, гляди, шандарахнет бомбочка — тебе и амба. Дома, поди, жена, дети, внуки. Нехорошо получится. Одним словом, будь, старик, здоров! А за водицу — от всего Черноморского флота — спасибо! — и протянул наугад руку.

Игорь Петрович пожал руку, но пытался возразить против ухода. Генка обнял его:

— Нельзя, батя! Ни-ни!.. Тут тебе — гроб. Топай лучше в Камышовую, на любую

посудину садись и дуй, если успеешь.

Игорь Петрович снова очутился на шоссе. Шел подавленный и вместе с тем просветленный. Непонятное чувство завладело им. Ладонь все еще ощущала крепкое пожатие руки слепого матроса. Никто, никто не пожимал ему руку с такой благодарной теплотой… Да еще — «от всего Черноморского флота!»

За что?.. За флягу ржавой воды, которую он ежедневно доставал и… поливал цветы. А матросам она — на вес золота! Да какое там золото! Вода — жизнь, в тысячу раз дороже золота.

— Эй, папаша! — услышал он. — Да куда ж ты?.. Фрицам в зубы?..

Генка показывал рукой, чтоб шел в сторону Камышовой.

— Я сейчас, сейчас, ребята! — закричал Сергушин и поднял пустую флягу. — Наполню и приду… приду!..

Взойдя снова на лестницу, Игорь Петрович обернулся: не видна ли зенитка?

И вдруг почувствовал нарастающий гул… С северной стороны прямо на него летел стервятник. Первая мысль — метнуться в сторону. Но он не мог двинуться с места, словно его околдовали эти летящие на него крылья, клейменные свастикой. И понял: конец! Только стиснул зубы от обиды: так вот запросто, по-глупому, трусливо приходится отдать жизнь.

Грохот нарастал. Казалось, черная гора обрушилась на него, маленького, съежившегося человечка, — и спасения никакого не было.

— А-ааааа! — закричал Сергушин. — А-аааа!.. Га-аад!.. Сво-оолочь!!! А вот… а вот не бо-о-оюсь! Не боюсь!.. Вот не страшно! Не стра-а-ашно!..

Прикусив от страха губу, Сергушин вдруг выпрямился во весь рост и шагнул вперед.

— Не-е-ет! Не боюсь! Не боюсь!!! — кричал и кричал.

В нескольких метрах от него полукругом взметнулись от земли столбики пыли, в ушах четко отозвался дробный перестук. А Сергушин шел и шел, закрыв глаза ладонью, словно это спасало от смертельных струй,

Только когда вдруг стало тихо, Сергушин отнял ладонь и тупо посмотрел вслед «мессеру».

Через полчаса Игорь Петрович вышел на свою улочку, свернул за угол и… не увидел своего дома. Прямое попадание снаряда разворотило стены. Груда камней, обгоревшие обломки мебели и домашней утвари лежали перед взором Сергушина. Он безучастно смотрел на пепелище, не проронив ни слова, словно дом был не его, и все никак не мог уяснить — как в один миг разрушилось все, что было его домашним миром, его жизнью; все, что связано с памятью о прошлом, чувствами, душевным теплом.

Все стало прошлым.

— Вот и… все! — выдохнул Игорь Петрович.

Машинально вынул из кармана ключ, повертел его и бросил на груду камней.

— Будь проклята эта война!..

Разрушение дома Сергушин воспринял как свою собственную судьбу. Вот живешь, работаешь, думаешь — и вдруг удар судьбы — и смерть. И ничего, абсолютно ничего от тебя не остается. Тьма! Никаких ощущений! Бесчувственная груда человеческих обломков.

Ни прошлого. Ни настоящего. Ни будущего.

Игорь Петрович даже вздрогнул от неожиданного открытия. Он часто думал о прошлом. О настоящем как-то думал неохотно, скупо, с обидой на судьбу. А о будущем… нет, по-настоящему, кажется, никогда не думал. Смерть жены лишила его мыслей о будущем.

Может, будущего у него и в самом деле не было? Тогда зачем он? Кто вспомнит о нем в будущем, если у него ни прошлого, ни настоящего?

Еще не осознав толком, к, чему вели его обрывочные мысли, Сергушин явно ощутил неистребимое желание жить. Да, жить! Нет, не просто жить. Одну жизнь он вроде прожил, прожил ни для себя, ни для других. А сейчас? Жить? Для кого?..

Он мучительно думал — для кого?.. Он не мог припомнить: кому был нужен позарез, кто в нем особенно нуждался? Ну, приходили изредка, ну, о чем-то говорили, — но чьей он жил жизнью? чувствами? горем?.. И кто разделял его горе? его мысли? его чувства?

«Жить! Жить!»— твердил он, уходя от развалин, как от чего-то страшного, напоминающего, но уже прошлого и, кажется, уже ненужного. Да-да! Развороченное безобразие бывшего милого, уютного домашнего мирка резко разграничило прошлое с настоящим. И его гнало что-то от этого бывшего… Вот только куда гнало — он никак не мог понять, шел куда глаза глядят, и не хотелось даже себя спрашивать — куда и зачем?..

Только повторял и повторял: кому? кому?..

Ни сослуживцы, ни соседи, ни даже родные — мать, брат, сестра, казалось, не могли заполнить вдруг открывшуюся пропасть душевной пустоты.

Игорь Петрович вдруг остановился, закрыл глаза, сознание заволокло картинами далеких воспоминаний, и он тихо, почти беззвучно, как когда-то в далеком-далеком детстве, прошептал: