Ориша стояла рядом. Она держалась по-прежнему спокойно. Но Владислав заметил мелко дрожавшую тонкую руку. Он поднял глаза и взглянул на ее лицо — нет, оно спокойно. Только ему показалось, что среди светлых волос появилась прядь светлее, похожая на белую изморозь. «Седина!.. Как я раньше ее не заметил? Или она появилась сегодня ночью?.. Но отчего бы?..»

— Газовая гангрена… — произнес он, опуская глаза. — Рану не обработали вовремя. Приготовьте инструмент! — сказал он, уже не думая, кто лежит на операционном столе, понимая только одно — Ориша хочет, чтобы он скорее приступил к операции и спас раненого. — Надо делать лампасные разрезы…

Ему стало дурно от запаха гниющего тела. Припомнилась загородка, ночь, сеющий дождь и подобный запах гнили.

— Скорее! — торопил Оришу Владислав.

— Он рассматривал ногу — старые, каменные мозоли, раздавшаяся пятка.

Может, такая же нога была у того самого солдата, который так и погиб тогда в дождливую ночь…

— Держись, товаришок… — прошептал себе Владислав, принимаясь за дело и чувствуя, что с этими словами к нему вернулись спокойствие и уверенность.

Больной лежал тихо, в полузабытье и, по-видимому, не чувствовал ничего. Владислав работал быстро. Случай необыкновенно тяжелый: гангренозное воспаление распространилось слишком далеко. Проще было бы ампутировать ногу. Но ему этого не хотелось делать. Он надеялся на лучший исход. «Возбудитель гангрены не любит кислорода… Он предпочитает жить подальше от воздуха, — вспоминал Владислав лекции своего учителя, любителя всяческих шуток даже в серьезных случаях. — Разрезы, разрезы… А затем дезинфицирующие повязки… Все очень и очень просто… Нога останется…» — рассуждал он сам с собою. Рассуждения ему нужны были, чтобы сохранить самообладание.

— Тампон! — потребовал он, протянул руку и не получил из рук Ориши ничего.

— Тампон! — повторил он громче и поднял недоуменный взгляд на нее.

Она стояла, выпрямившись и прислушиваясь к какому-то шуму за дверью. Белое лицо ее еще больше побелело. Ресницы упали глубокими тенями. Между бровями появились две складки. Ориша не только прислушивалась, но и лихорадочно что-то обдумывала. Дверь распахнулась, и в комнату вошел серолицый немецкий офицер, похожий на плохо отесанную длинную палку. Он обратился к Орише по-немецки:

— Кто лежит на столе?

Владислав понимал по-немецки. В тоне вопроса он заметил нотки угрозы. Это не удивило. Поразил ответ Ориши:

— Солдат… Русский солдат, господин капитан. Я разрешила операцию по настоянию вот этого хирурга, — она взглядом указала на Владислава.

«Что это все значит?» — Владислав побледнел, но не испугался. Снова наклонившись над раненым, он произнес твердым голосом:

— Передайте немецкому офицеру, что я не смогу закончить операцию только в одном случае, — если он меня убьет.

— О чем говорит этот замарашка? — спросил немец.

— Он говорит, — перевела Ориша, — что не сможет закончить операцию только в том случае, если будет убит.

— Ха-ха-ха! — резко рассмеялся немец и так же резко оборвал смех. — Скажите ему, что я всегда успею убить его. Как чувствует себя лейтенант Штраух?

— К нему возвратилось сознание, господин капитан.

— Оперировал его тоже этот? — спросил немец, указывая пальцем на Владислава.

— Да, он, господин капитан.

— Очень хорошо. — Немец прошелся по комнате, присматриваясь к лежащему на столе.

Ориша передвинулась к изголовью, закрывая собой покрытое марлей лицо раненого. Владислав заметил это движение и подумал о существовании какой-то тайны, помочь ей сохранить которую может только он. И одна эта мысль о тайне, о том, что он причастен к ней, неожиданно изменила все.

— Передайте немецкому офицеру, — произнес Владислав строго, — что я не разрешаю никому из посторонних присутствовать на операции.

Ориша сразу же перевела.

— Ха, вот как! — воскликнул, бледнея, немец.

— Имейте в виду, — заметила Ориша, — что только он может помочь лейтенанту Штрауху… Он очень опытный хирург.

Немец стоял, широко расставив ноги, скрестив руки и щурясь на Владислава, словно на какую-то невидаль, Ориша закусила губу: она знала, на что был способен немецкий капитан, начальник лагеря военнопленных.

— Вы всегда сможете пригласить хирурга на стрельбище, — сказала она и дерзко посмотрела на немца.

Владислав не знал, что значит получить приглашение на стрельбище, но и без этого догадался, что под этим подразумевается.

— Вы правы, — произнес немец, покачиваясь на длинных ногах, и, круто повернувшись, вышел из комнаты.

— Тампон! — почти крикнул Владислав.

Руки его мелко и противно дрожали. Но он упорно продолжал операцию. «Я должен, я обязан закончить… Если я не закончу, человек умрет. Солдат умрет! Может быть, такой же солдат, как и тот, который отдал свою жизнь за горсть семечек, только бы не сидеть в бездействии в загородке для скота».

Ориша молчала. Владислав не смотрел на нее, но ему почему-то подумалось, что лицо ее стало маленьким, почти птичьим.

Когда все кончилось, он вернулся в свою комнату. А через-сутки конвоир объявил, что капитан на завтра приглашает его на стрельбище. «Конец, смерть…» Владислав почувствовал, как сразу для него стало безразличным все окружающее, кошмары лагеря, далекое прошлое, странная больница, в которой он успел сделать всего две операции, загадочная хозяйка больницы, мучительные раздумья о последних днях жизни. Звучал только в ушах затухающий зов солдата:

— Това-ариш-ок…

Почему не оставлял его этот зов, он не мог объяснить. Сознание приговоренных к смерти ничего не объясняет, оно становится таким же резким и переменчивым, как чувство.

Впереди была целая ночь. В больнице, наверное, — никого. Немца несколько часов тому назад унесли, чтобы отправить самолетом в госпиталь. А тот гангренозный куда-то исчез. Владислав ни о чем не спрашивал у молчаливой, каменноликой Ориши. Тайна, о которой он хотел узнать раньше, теперь не интересовала его.

Впереди была последняя ночь его жизни.

Было ли теперь еще что-нибудь важнее этого неотвратимого факта? «Еще сутки, и меня не станет, я уйду из этого мира навсегда, — подумал Владислав и на сей раз не пожалел себя. — Я слишком много принял мучений, чтобы жалеть…»

Но вдруг он услышал, как покряхтывает за дверью конвоир, и с болью подумал, что завтра этот конвоир еще будет жить, а он, Владислав, умрет. И тот, от кого зависит его судьба, не подумает, кто более необходим людям, всем людям: конвоир, который, как истукан, с винтовкой в руке караулит дверь и ни на что более не годен, или врач, способный лечить, спасать людей и бороться с самыми страшными недугами. Тот, с пистолетом в руке, даже не скажет ему, почему он лишает его жизни. Через месяц, через неделю, через час или минуту палач вообще забудет о казни, потому что казнь для него привычное занятие, потому что все его убийства безрассуднее всякой самой безрассудной философии. А когда пройдут годы, кое-кто из его соотечественников будет еще возмущаться, если ему напомнят о насильственной смерти какого-то пленного врача Владислава Тобильского. Острота тяжких потерь пройдет, и о палачах будут с неохотой вспоминать, как с неохотой вспоминают о позоре. Найдутся даже такие, которые дойдут в своем кощунстве до обвинения в злопамятстве и жестокости тех, кто не пожелает забыть преступлений немецкого фашизма в годы войны.

Явственно послышалось опять:

— Тов-ва-а-ришок…

Владислав вздрогнул. Не рано ли слышится голос с того света? Он поднялся, прошелся по комнате. Шаги приходилось делать мелкие — болела нога. Захотелось пить.

Только чтобы вода была очень холодной…

Владислав постучал в дверь. Послышалась в ответ немецкая речь:

— Что надо?

— Воды… Холодной воды, — произнес Владислав слабым, хриплым голосом и испугался его надтреснутого звука.

— Сиди там тихо, — сказал конвоир и, кажется, слабо зевнул.