Однажды (это было уже после отъезда студентов из деревни) она сидела у порога, перебирала грибы и, не справившись с собою, заплакала. Она просто забыла, что дома мать, и, в который уж раз с ужасом подумав о том, что с нею случилось, не стала сдерживать слез.

— Ты чего это, Галя? — спросила мать и, поставив к печи ухват, вытерла руки о передник, подошла и села рядом.

— Я не могу без него, мама! — Отчаянье затопило все: и сдержанность, и осторожность, и гордость.

Мать поджала губы и насторожилась.

— Или уж натворили чего? А? Ты, доченька, скажи, не таись, если что неладно с тобой. Ну? Может, подскажу чего?

Внутри у Гали все сжалось, сердце будто льдом обложили. Может, и вправду рассказать, подумала она, может, повиниться? Мать ведь все поймет. Мать и простит. Побранит, а потом и простит.

— Ма... — Галя собралась с силами, подняла заплаканные глаза, посмотрела на мать и тут же поняла, что это было бы слишком жестоко — сказать о том, в чем и сама себе до некоторой поры боялась признаться. — А ты что имеешь в виду?

— Что-что... Будто не знаешь, что... Ворота, говорю, на запоре держала? Или как?

Галя засмеялась, пересиливая душившие ее слезы и уже чувствуя, что солгала, что сумела-таки солгать, что мать поверила. Почему-то стало сразу легче на душе.

— Ну, тогда чего же ты, дурочка, плачешь? Перемелется, позабудется.

— А я не хочу забывать, — зашептала Галя, судорожно сжимая и разжимая кулаки.

— Ну, ну, успокойся. Не реви так, не убивайся, а то ведь у тебя нервы слабые, надорвешь опять себя. — Мать покачала головой и сказала: — И надо ж, как в душу запал, дьявол. — Вздохнула, прижала к груди горячую смуглую голову дочери. — Ой, Галюшка, как же мне уберечь тебя, доченька?

Гадкая, гадкая, какая же я гадкая, лихорадочно думала Галя, крепче и крепче прижимаясь к материной груди; ей вдруг захотелось стать маленькой худенькой девочкой с тугими косичками и уснуть на теплых материных коленях чистым, безмятежным сном, как бывало это когда-то в детстве.

— Он-то, видать, еще в больнице, — сказала, гладя ее по голове, мать. — Надо ж, с лесов убился... Вот поправится, тогда, может, и приедет. Если у вас какой уговор был...

— Ой, да какой уговор, ма!

Мать пожала плечами.

— Так ни о чем и не поговорили?

— Не поговорили. Его ведь сразу увезли. А ну как обидится, а? Может, мне к нему съездить?

— Ну как ты к нему поедешь? Кто ты ему?

И Галя снова затряслась в беззвучном плаче.

Адрес той клиники, где лежал Вадим, Гале оставили студенты.

Всю ночь, качаясь на полке холодного вагона, наполненного запахом шлака и сырой обуви, она время от времени вытаскивала из кармана куртки, подсунутой под голову вместо подушки, помятый тетрадный листок, разворачивала его тихо, чтобы не потревожить спящих соседей, и читала или просто смотрела на неровные строчки, написанные наспех, словно бы нехотя. Нет, думала она, ему было бы просто неловко писать, он ведь болен. Он болен, думала Галя, представляя Вадима беспомощно лежащим на больничной кровати, и ресницы у нее начинали дрожать в предчувствии близкой слезы.

Утром она вышла из душного вагона и оказалась в чужом холодном городе; здесь ей предстояло отыскать того человека, который был для нее таким родным и близким и который, так ей казалось, лишь по случайному и нелепому стечению обстоятельств оказался в такой дали от нее. Ей хотелось поскорее дотянуться до его рук, плеч, утонуть глазами в его глазах, услышать голос, слова, от которых кружится голова и рождается так просто и легко ощущение счастья.

Иногда Галя вдруг вспоминала мать, ее испуганное лицо, слова, сказанные перед отъездом. Мать ей было жаль, но только и всего, и она старалась не думать об этом.

В регистратуре ей сказали, что Карицын Вадим Николаевич, студент, поступил с травмой колена правой ноги, лежит в седьмой палате и что через час к нему можно будет пройти. Там же ей сказали, что Вадима часто навещают друзья и знакомые, что к нему каждую неделю приезжает мать, что ему уже значительно лучше и что скоро, видимо, на выписку. Ей дали старенький халат, который оказался непомерно длинным, и она, подбирая его кверху, пошла по освещенному солнцем длинному, словно тоннель, коридору, решив заранее найти седьмую палату и потом, после обхода, сразу постучать в ту дверь, которая начинала жить в ее воображении неким существом с цифрой 7, обладающим способностью каким-то образом повлиять на все то, что случится или не случится после того, как она соберется с силами и постучит.

— Девушка!

Галя вздрогнула и оглянулась.

Возле окна стояла высокая стройная женщина, очень похожая на Вадима. Небрежно наброшенный на плечи халат не закрывал темно-зеленой мохеровой кофты с пышным огромным отворотом и джинсовых брюк, которые, как успела отметить про себя Галя, в таком возрасте можно было и не носить. Этот снисходительный тон, нарочито небрежно наброшенный на плечи халат насторожили Галю. Кто это, сестра, подумала она, но у него, кажется, нет никакой сестры, во всяком случае, он никогда не говорил о ней.

Галя вдруг почувствовала, что сейчас произойдет нечто ужасное, несправедливое.

— Простите великодушно, вы к кому?

— Я приехала... повидать одного человека, студента... Здесь, в седьмой палате...

— Здесь, в седьмой палате, — нетерпеливо перебила ее женщина, — лежит мой сын Вадим Карицын.

— Вы, значит, мать Вадима... — Галя не знала, как поступить, что сказать в следующее мгновение. — Я тоже к нему...

Женщина молчала. Молчание было тягостным, и Галя поняла, что нужно что-то, хотя бы что-то говорить ей самой.

— Я тоже к Вадиму... Мне сказали, что ему уже намного лучше и что скоро...

— О боже! О чем вы говорите, девушка?

Галя потупилась.

— Подумать только, он и в деревне успел завести роман! Вы ведь из деревни, милочка? Я не ошиблась?

— Нет, вы не ошиблись. Но я вас не совсем понимаю, — с трудом пролепетала Галя, чувствуя, что еще одно мгновение, и все рухнет, восторжествует несправедливость, нелепость, обман, лицемерие, ложь. Галя собрала все силы и попыталась улыбнуться. Все уже рушилось, но ей просто не хотелось верить в это.

Улыбки у нее, должно быть, не получилось, потому что женщина тут же удивленно посмотрела на нее и сказала, усмехнувшись:

— Так вот, девушка, ему нужно закончить институт. Да и после... после института он собирается учиться дальше. Кстати, он мне писал о вас. Так что мы, в некотором роде, уже знакомы. И той информации, которой я располагаю, вполне достаточно для того, чтобы мне можно было с учетом всех «за» и «против» судить о случившемся и уберечь вас, именно вас, от того, что еще, к счастью, не случилось. Я знаю своего сына так, как, поверьте, его никто не знает: он не способен на тот шаг, о котором вы сейчас задумались, он, если это позволит, погубит и себя и вас. Он просто-напросто мальчишка и не ведает, что творит. К тому же Вадим — натура увлекающаяся, и я склонна предполагать, что вы — его очередное увлечение. И только-то. Точно такие же восторженные письма он писал мне, когда знакомился с другими девушками. А теперь представьте, что через некоторое время он попросту охладеет к вам.

— Но мы ведь любим друг друга, — пыталась защититься Галя.

— Любовь, милочка моя, — это, если хотите, радуга, у которой есть изнанка. Да, к сожалению, так вот устроено. Грустно, но так. Впрочем, если вы действительно любите Вадима, то должны подняться выше собственного эгоизма и попытаться хотя бы понять его стремление в науку и найти в себе силы не мешать ему устраивать свое будущее так, как оно ему представляется. У вас тоже все еще впереди. Так что подумайте, прежде чем переступить порог.

— Все верно, вы своего добились, и я сейчас уйду. Хотя я вам не верю. И не уверена в том, что и Вадим будет вам, матери, благодарен за этот разговор, если конечно, он о нем узнает. — Галя повернулась и быстрыми шагами пошла по коридору.

Позади послышались торопливые шаги. Галя сорвала с себя халат, бросила его на кушетку. Скорее вон отсюда, на улицу, куда угодно, только поскорее! В лицо ударило холодом, напоенным дождем и запахом прелых листьев. Это немного успокоило ее, потому что напоминало дом. Но слезы все же прорвались и текли по щекам. Галя вытирала их озябшими ладонями, всхлипывала и думала о том, что та женщина, оказавшаяся матерью того человека, которого она любила, все же не права. Не права! Не права! Не права! Тысячу раз не права! У радуги нет изнанки! Радуга и с обратной стороны — радуга! У радуги нет обратной стороны! Нет обратной стороны у радуги! Нет! Нет! Нет!