Такое положение дел представляется мне не вполне справедливым. Поводов для этого несколько. Ну, например, разве виноваты мои земляки в том, что, будучи привязанными душой к своей земле, они не поразъехались в города и не стали там знаменитостями (в том, что они могли бы ими стать, я не сомневаюсь: поморы — народ ухватистый!). Кроме того, большинство моих односельчан — настоящие мастера и профессионалы своего рыбацкого дела. Попробуй-ка посторонний поймать, к примеру, семгу без дотошного знания ее повадок, мест жировки, времен «хода». Эта рыбина по своей хитрости почище всякой лисы будет. Рыбацкий труд — веками отшлифованный опыт — это прекрасная тема для больших журналистских и писательских исследований.

Поэтому я и считаю, что известность обошла людей, живущих на «тихой моей Родине» (как назвал ее наш северный поэт), моих земляков. Вот я и решил хотя бы немного, хотя бы чуть-чуть несправедливость эту поправить.

Герой мой не будет сугубо положительным. Согласитесь, с таким было бы скучновато. Да и редки они до крайности — эти самые стерильно-положительные. Нормальный помор — с хитринкой, с искрой в глазу, с ухабами в характере.

Отличие моего героя лишь в том, что вышеупомянутые качества наличествуют в нем в некотором излишке.

Таких людей вы встречали, я не сомневаюсь…

Отношение к нему у всех разное. Что правда, то правда: далеко не у каждого односельчанина встреча с ним вызывает приятное душевное волнение. Всех-то он будоражит, баламутит, все что-то придумывает, да еще прихвастнуть любит, приврать… А в глаза такое иногда скажет… Не говорю уж о начальстве: много хлопот ему от моего героя.

Зовут его Феофан Александрович Павловский.

Кому как, а мне он нравится. Как вы понимаете, образ его списан со многих тамошних мужиков, поэтому можно утверждать, что Феофан, как герой моих рассказов, типичен для тех мест, и люди, живущие на Белом море, узнают его в своих односельчанах, а может быть, даже в самих себе.

Ситуации, в которые я его поставлю, будут разными: и комическими, и драматическими, и всякими другими, в общем, такими, из которых и состоит жизнь поморов. И в описании ситуаций автор не согрешил против истины: все они имели место на Летнем берегу Белого моря, куда я поселил своего героя. Только, может, одна произошла раньше, другая позже, но не в этом суть. Важно то, что все это было на самом деле.

А самое главное, чтобы Феофан Павловский, этот шелопутистый, занозистый и неглупый мужичок, этот великий труженик, весьма мною уважаемый, понравился и вам, дорогие читатели.

В сентябре погода переменчива. С утра, когда мы с братом Серегой на «полной» воде затаскивали дорку в мелкое русло речки Галдареи до того места за заплестком, где речка образует как бы небольшое озерко, когда шли потом на рыбалку, стояла самая что ни на есть «форелевая» погода. Несильный, но, казалось, устойчивый «запад» передвигал по небу толстое одеяло серых туч, шуршал в листьях и траве грибной «ситник». Но только мы забрались в верховье недлинной Галдареи, сделали первые забросы, как — надо ж так — погода стала меняться прямо на глазах. Сначала перестал шевелиться в красных осинах ветер, застыли и тучи, стронулись вдруг совсем в другую сторону, и вот на небе с юго-восточной стороны запроглядывали, закраснели размытые пятна. Ветер «обедник» раскачал деревья, засрывал еще влажные листья, резво, по-хозяйски, раскидал тучи, выпростал небесную синь. Сырые космы елок заискрились осенним солнцем.

Какая тут форель! Речка набухла, на воду шлепаются красные листья, а то и целые ветки, да еще солнце… Не рыбалка — маета, пустая трата времени.

Мы пошли обратно.

Чтобы сократить путь, пошли напрямик — через лес. Когда на море шторм, выйти к нему полдела. Над лесом широко, на многие километры вглубь, шумит гулкая колокольная симфония бьющихся о камни морских волн. Нужно идти прямо на эту музыку и придешь к морю.

Мы так и сделали. По дороге пособирали на ужин грибов. В сентябрьском лесу грибов пропасть. Нам требовалось немножко — с десяток штук. Выбрали «красничков»-подосиновиков да подберезовиков помельче, поядренее, уложили их в рюкзак, благо, что пустой. В нескольких местах, по краям маленьких болотец, встретилась морошка. У морошки пора зрелости — июль. И она, давно вызревшая, упала, конечно, с тонких своих стебельков. А некоторые Ягодины почему-то не упали, зацепились за кончики стебельков и теперь, словно крохотные золотые капельки, светились среди бурой канабры. Нет ничего вкуснее этих уцелевших до осени ягод. Припади уставший путник губами к этим ягодам, выпей их, и в тебе возродятся силы.

С угора, куда мы вышли, распахнулось море.

Все как в песне. Море — кругом, насколько хватает глаз. Словно черно-синяя бескрайняя скатерть, изрисованная ярко-белыми полосами. Полосы — это буруны, бегущие от ветра. Волна на море ломкая и мелкая. Больше ей не вырасти, потому что ветер дует почти с берега. Поэтому внизу, под угором, на море штиль, лишь «стреляет» темная рябь. Волны и белизна россыпей начинаются дальше, там, где ветру ничего не мешает.

Странно было увидеть там, среди крутых валунов и круговерти пены, силуэт паруса. Странно, и все же было так: посреди темной сини штормового моря и бесформенных белых пятен вздувавшихся волн мчался четкий прямоугольник рыбацкого паруса. Сам карбас черным поплавком болтался между волн, то взлетал на гребни, то исчезал, будто окунался в воду.

— Камикадзе, — сказал Серега.

Жутко было глядеть со стороны на это неистовство воды и ветра, на лодку-поплавок среди них, на парус, такой поистине одинокий в этой ревущей стихии…

Вдруг карбас стал разворачиваться. Мужичок, сидевший на корме, совсем крошка по сравнению с парусом, потянул за какие-то паутинки-веревочки, повернул парус к себе, и карбас стал бортом к волне, задвигался по косой линии к берегу. Увы, движение это продолжалось недолго. Нам сверху хорошо было видно, как переломилась где-то в самом низу мачта, крохотная, спичечная, по сравнению с повалившимся на нее всей грудью ветром, и парус сник, завалился в воду, как подстреленное птичье крыло. Крохотная фигурка мужичка задергалась там, на корме, засуетилась, наверно, в поиске правильного решения. Надо же было чего-то предпринимать, в море, в такой шторм все решают секунды: кто оплошал — тот погиб!