Летом по рыбацкой разнарядке Феофан попал на дальнюю тоню. Зацепину. Было до нее двадцать километров от деревни. Шагать такое расстояние пешком — дело нешуточное, и он жил на тоне почти безвылазно. Только иногда ездил за продуктами, да мылся дома в баньке, да сдавал на рыбозавод семгу, на сальницу — нерпу, да заправлялся бензином, да то, да се… Впрочем, жил он на Зацепине не один, а с псом Валетом, своенравным и скандальным, задиристым и вредным, но, в общем-то, отходчивым и добрым малым, и было между ними согласие, потому что притерлись они характерами, попривыкли один к другому и старались не подавлять, не унижать друг в друге личность.

Феофан выказывал свое расположение Валету открыто и недвусмысленно.

— Что же ты, стервец, — говорил он уважительно, — кости-то опять разбросал по полу? Никак мы по-человечески есть не научимся. Ах, шалопай ты, шалопай!

Тот открытую любовь к хозяину демонстрировал редко, старался соблюдать солидность. Но когда Феофан выезжал в море и долго копался там в снастях, пес сидел на песке у самой воды, без устали высматривал хозяйский карбас и слабо взлаивал, подвывал.

А в редкие дни, когда на рыбацкой тоне Зацепине царила сама гармония, когда в хрупком хрустале их отношений не было трещин, Валет ложился в ноги Феофану, клал свою большую рыжую голову ему на колени и, полузакрыв в умилении глаза, тихо постанывал от собачьего счастья.

— Балбес ты, балбес, — выговаривал ему Феофан и гладил голову.

О Беспалом не напоминало больше ничего. Да и трудно было себе представить, что медведь может отыскать его в такой дали.

И вот тебе пожалуйста!

Как-то в конце июля, когда погасло тягучее марево белых ночей, в короткую, но настоящую темень, Валет, всегда мирно спавший под углом тони, вдруг злобно вскинулся, зашелся в нескончаемом лае. Феофан вышел, попробовал успокоить, утихомирить пса. Куда там! Тот лаял в сторону кустов, горбящихся у подножия леса, бросался туда, но далеко не убегал, возвращался к тоне и снова лаял. Утром около тех кустов Феофан обнаружил следы Беспалого. Нашел-таки! И стало как-то тревожно. Не отвяжется теперь, надоедливый этот медведь.

Потом следы стали попадаться тут и там. В кустах, что были кругом, на песке около моря, везде. По ночам Валет теперь лаял не переставая, медведь ходил где-то рядом. Неизвестно по какой причине Феофан не испытывал больше страха от такого соседства и даже был настроен к Беспалому вполне дружелюбно. Наверно, потому, что ему, в общем, импонировал сноровистый и неугомонный его характер. Феофан уважал такой характер и у людей.

Но однажды маленько испугался. Лаявший ночью на улице Валет вдруг отчаянно взвизгнул, застучал лапами по ступенькам и шваркнул когтями о дверные доски.

Феофан вскочил с кровати, распахнул дверь. Валет влетел в нее пулей, чуть не сбил с ног.

От крыльца метнулась к кустам огромная черная тень. Феофан выскочил на крыльцо и прокричал туда, в темноту:

— Васька, ты смотри у меня это! Не балуй, так-растак!

Почему-то назвал медведя Васькой. Сам не понял почему. Вернулся в избу, наклонился над Валетом, забившимся под кровать, рычащим и трясущимся.

— Что, струхнул малость? Ничего, сам понимаешь, крепко ты ему надоел, парень, своим тявканьем. Это же хозяин леса, а ты на него тявкаешь. Вот он тебя и повоспитывал маленько.

С тех пор Валет ночевал в избе и выходил на улицу только вместе с Феофаном. Тот посмеивался над этим, и Валету было стыдно, но встречаться один на один с хозяином леса пес больше не хотел.

Была еще одна встреча. Тоже, не дай бог, не доведись кому больше так, врагу не пожелаешь.

Попался ему морской заяц, огромный лахтак-тюлень. Феофан освежевал его прямо в воде: попробуй такую тушу завалить в карбас! Да никогда в жизни, человек пять надо, не меньше. Одна шкура с салом килограмм сто весит. Ножом с краю шкуры он сделал прорез, продел веревку, привязал к ней якорь и бросил якорь в залудье, ближе корги — каменной россыпи. Пусть поплавает шкура день-другой, потом он пойдет на дорке в деревню и заберет шкуру, отвезет на сальницу.

После ужина, уже в сумерках, Феофан вышел к морю, сел на бревнышко и закурил. На море был отлив, заплесток длинный и торчали из воды камни.

Метрах в ста от него, у корги, кто-то бродил по мелкой воде и крепко ругался.

«Кто же это может быть? — предполагал Феофан. — Может, Толя Полотухин? Только, что он запоздал-то так?»

Толя Полотухин сидел на соседней тоне — Спасской, километрах в двух, и иногда наведывался к нему, чтобы скрасить одиночество.

«Наверно, приехал на дорке, ткнулся в коргу, в мель, не может выбраться».

Толя кряхтел в темноте, ворчал, барахтался со своей доркой.

«Что ты, в первый раз? Мель эту не знаешь? В сухую воду решил протолкаться, вот дуреха», — так размышлял Феофан о Толе и покуривал.

Толя меж тем что-то ворчливо бормотал и все приближался…

То, что это не Толя, Феофан разглядел слишком поздно и удрать не успел. Это был Беспалый, который тянул к берегу от корги стокилограммовую шкуру вместе с якорем. Шкура и якорь здорово упирались, цепляясь за камни, и медведь крепко ворчал, был недоволен. Удирать было поздно. Беспалый вышел прямо к нему, нос к носу…

— Васька, — крикнул Феофан, сильно струхнув, — брось шкуру!

Они разбежались в разные стороны.

Все равно не отвяжется! Феофану, чтобы избавиться от всяких неожиданных выходок, которые наверняка предполагались авантюрным характером Беспалого, пришлось воспользоваться старым приемом: он стал его подкармливать. В кустах в одно место стал бросать ропаки, объедки, кости, и медведь перестал одолевать, нахальничать. Иногда по ночам, выйдя на крыльцо, Феофан слышал в кустах хруст костей и говорил в темноту:

— Нахал же ты, Васька, честное слово. Доберусь же я до тебя.

Этот разговор слышал Валет, лежащий под кроватью, и лаял на медведя сварливо и устало. Валет понимал, что толку от его лая нет никакого…

Так они жили до сентября, и жизнь эта стала привычной. А в сентябре Феофан однажды увидел на песке рядом со следами Беспалого другой медвежий след, более мелкий и тонкий — след медведицы. И услышал темной и теплой ночью в лесу восторженный медвежий рев. Так ревут влюбленные медведи. И больше никогда в жизни не видел он ни самого Беспалого, ни его следов. Увела его любовь в другие лесные дали.

И стало немного грустно. Будто от жизни оторвалась какая-то дорогая и важная частица, упала на дорогу и потерялась, и на том месте, где она оторвалась, образовалась прохлада и пустота.

Однажды Феофан был в Архангельске, и когда возвращался, то не полетел на «кукурузнике», как обычно, а сел на теплоход. Просто не достал билетов. Дело было в конце мая — это предлетнее время, горячее, билетов на самолет всем не хватило.

Феофан ездил в город к сестре, Татьяне, на день рождения. Поездки эти к сестре начались давно, как только Татьяна вышла в городе замуж, обзавелась своим жильем, перестала прыгать по общежитиям, день рождения у нее удобный — в конце мая, как раз в небольшое межсезонье: весенние работы закончились, летние не начались. А уж в первых числах июня Феофану надо было «садиться» на тоню Говейку — начиналась путина на селедку. Там бывало не до поездок на именины.

В общем, с самолетом он на этот раз «пролетел», не повезло. Но и на теплоходе тоже ведь нормально: вечером, в пять часов, сел, утром, тоже в пять, уже дома. Да еще море посмотришь, пока плывешь, берега, официанточки там глазками хлопают, то-се, жмуры-тужуры, романтика… Нормально, чего там.

Если честно, Феофан больше любил на теплоходе еще с детства. Выйдешь на вторую палубу, обычно пустую ночью, и смотришь на берег, который далеко-далеко и все тянется, пластается там, вдали, неровной, вроде бы однообразной, но почему-то ненадоедающей лентой. И висит над ним блекло-красная, не заходящая за горизонт заря.