Когда Рысь с зайцем в зубах двинулась в обратный путь, в стороне, где остался ее сын, раздался сильный грохот, и она бросилась вперед что было сил.

Человека она почуяла еще на подходе. Двуногий стоял под деревом, где она с рысенком караулила зайцев. Рысенок лежал на земле. Человек поднял его и положил в корзину. Он постоял немного, забросил корзину за спину и пошагал прочь.

Рысь стояла за елью. Пахло едким и вонючим дымом, Человеком и кровью.

На море — погодушка. «Полуночник»[4], нагулявший на просторе силушку, буянит уж второй день: рвет на мелководьях водоросли и кучами вышвыривает на берег, ломает на семужьей тоне колья. Сейчас отлив. Несмотря на прибойный ветер, вода, как и полагается в новую луну, крепко оголила песок, и ветер не в силах донести ударные волны до кромки берега. Он в злобе бьет взводни[5] об оголившиеся песчаные кошки, об обнажившиеся рогастые гранитные бакланы[6]. А на самом берегу тишь и бескрайняя широченная полоса гладкого мокрого песка, утрамбованного морем до асфальтовой плотности.

Шур ка Юдин дожидался этого отлива со вчерашнего вечера. Утром, когда вода «запала», он аккуратно положил в длинный, специально приспособленный пестерь[7] две бело-серебряные рыбины, повесил на плечо дробовик и пошел к Лизке. Лизка работала мастером рыбообработки на приемном пункте в двадцати с лишним километрах от деревни, и рыбаки пойманную семгу относили ей. Была она старой девой, рябой и угловатой, жила на пустынном морском берегу в отрыве от людей как бы даже с охотой. Брала каждый год с собой двух маленьких собачек какой-то малохольной тощенькой породы, вредных, вечно без толку тявкающих, недоброжелательных к рыбакам.

Ругаться Лизка умела хлестко, вкладывая в это некий азарт. От всех подковырок отъедалась бойко, всегда к месту вворачивала какую-нибудь байку относительно самого подковырщика или его жены, и рыбаки Лизку остерегались. Но Шурку она побаивалась: был он верток, ухватист, отчаян и удачлив. А словесную перекидку вести с ним просто невозможно, ему слово, а он — пять, да все едких, занозистых, острых, как тройники на тресковых переметах.

Вот опять… Собачки, издалека увидев Шурку, злобно залились, бросились к нему навстречу. Лизка, собиравшая анфельцию[8], выпрямилась, поглядела на приближающегося мужика из-под ладони. «Лешой несет опять шалапута!»

Не уделив собакам никакого внимания, Шурка уже на подходе начал ерничать: стянул с головы замызганную, неопределенного цвета кепку, прямо с пестерем на плечах бухнулся на колени, криво склонил раннюю, всю в белых редких волосиках лысину, запричитал с подвываньем:

— Матерь ты наша Лизавета Сазоновна, не дай ты сгинуть в нищете парню молодому да удалому-у… Не пусти, сударушка, его по миру-у-у…

Шурка положил на песок ладони, поднял худое, в рыжей щетинке лицо, скорбно глянул на Лизку. Та не выдержала, отвернулась, сплюнула:

— Срамись, срамись, галюзина!.. Дак чего надоть-то ище?

— А прими ты, сударушка, рыбку, в трудах непосильных пойманную, не по второму да третьему, а по первому сортику-у… воздастся тебе-е-е…

Новая Шуркина выходка Лизку явно развеселила. Кроме того, несомненно ее обрадовало сегодняшнее Шуркино миролюбие. Лизка игриво сгребла с песка пук мокрых водорослей, шутейно кинула их в него, покорно стоящего на коленях, и побежала к складу, запричитала вроде бы с обиженной, но явно одобряющей Шурку интонацией:

— Срамник ты проклятой, не стыднова ему, а!!

Негромко про себя хихикая, она открыла дверь рыбного склада и приняла у Шурки рыбу. И все время, пока взвешивала и определяла сортность, выписывала квитанцию, была в хорошем настроении и называла Шурку «галюзой». У одной рыбины около спинного плавника была сбита чешуя, и в другоразье Лизка обязательно придралась бы к этому, приняла бы вторым сортом, Шурка и его напарник Мишка Колюха были уж готовы к этому, но рыба вдруг получила первый сорт… Кто их разберет, этих женщин?..

Обратно Шурка решил возвращаться не берегом, а лесом, не зря же таскал ружье, вдруг да встретятся рябчики. Можно будет вечером отведать мясца. Рыба как ни свежа, а приелась уж.

Тропа шла вдоль пологого невысокого угора, по цветастому разноликому лесу. Ветер пошумливал где-то сверху в вянувших к осени листьях, но сквозь не обдутые еще густые кроны к земле пробиться не мог, внизу было тихо. Вскоре справа показались Кирилловы пожни, которые в этом году косила Шуркина соседка тетка Клавдия, и Шурка, по обычности, свернул туда: посмотреть, как стоят стога-зароды, проверить, не порушили ли их лоси, не горит ли сено, потом при случае доложить соседке: был, мол, проверил, все нормально. Тетка оценит, угостит, как полагается. А как же.

Зароды были в порядке. Лишь снизу подтыкали зайцы. Ясное дело — пожни-то клеверные, для ушастых любимое дело. Вокруг в траве темнели коричневые шарики заячьего помета.

Из-под ольхи, что росла за вторым стогом, будто ударил неожиданно взрыв — взлетел на деревья выводок рябчиков. По виду все нагулянные уже, взматеревшие. Вот вы где! Шурка четко выследил, куда сел один из них, на какую елку, взвел курок «ижевки», стал подкрадываться. Но рябчик — маленькая пестрая курочка — это же хамелеон какой-то! Только отвел глаза, он и исчез. Вытянулся в густоте веток, сам стал как неприметный сук. Ищи его, разглядывай…

Взгляд Шурки натолкнулся на какое-то округлое утолщение, которое было, правда, на другой елке, но и ближе. Разглядел и обомлел: на него исподлобья, настороженно глядела в упор большая серая кошка, положившая голову на вытянутые по суку передние лапы. «Во, котяра, откуда он здесь?»

Уши у кошки, сложенные, загнутые в стороны, заканчивались длинными черными кисточками, и Шурка, вспомнив наконец, у кого могут быть такие кисточки, сообразил: рысь. Сомнений — стрелять или не стрелять — не было, мелькнула только мысль: заберет ли дробь, мелковата все-таки? Не прыгнула бы, зараза, подраненная-то.

Но когда он выстрелил, рысь, как мешок, свалилась и в конвульсиях замолотила по воздуху лапами. «А-а, крепко зацепило», — обрадовался Шурка, но подходить сразу не стал, быстро перезарядил на всякий случай ружье. Наставил опять на зверя: вдруг оживет да прыгнет. Однако рысь вскоре затихла, и Шурка осторожно, вглядываясь в неподвижного зверя («Эк, когтищи!»), приблизился вплотную, тронул стволом его живот. «Кажись, и правда каюк ей!» — подумал Шурка, но притронуться долго еще не решался, вглядывался в оскаленную пасть. Наконец, опираясь на ружье, наклонился, вытянул руку и двумя пальцами рывком дернул рысь за шерсть, как от угольев, откинул руку назад. В щепоти остались длинные темные волосики. «Линяет», — разочарованно и с невольным возмущением пробормотал Шурка и только теперь разглядел вдруг, что рысь-то вроде маловата по размерам, чересчур угловата и тоща. Раздражения у него прибавилось: «Рысенок… Шкет, а тоже по деревьям надо лазить, на человека прыгнуть хотел, может… Сидел бы где-нибудь в яме да сиську сосал, а тоже, надо…»

Мысль о том, что где-то рядом может таиться мамаша этого звереныша, будто плеснула на спину ковшик холода. Он пополз струйками, пузырчатый, корежисто-гадкий. Почудилось, что хищные, ненавидящие глаза вцепились ему в спину. Шурка невольно резко оглянулся, пошарил взглядом обступившие его деревья… «Да не-е, выстрел был, с ружьем я, не подошла бы она, боится… зверь ведь», — успокоил себя маленько Шурка и подумал: «Дак а шкета-то куда? Шкура — бросовая…» С другой стороны, оставлять тоже было жалко. «Колюху удивлю… А и кто в деревне рысь убивал, а? Кроме Шурки Юдина! Всех удивлю…» Последняя мысль ободрила и просто-таки взволновала. Шурка поднял рысенка за заднюю лапу, бросил в пестерь и пошагал на тоню.