И думалось с тоской ему:

Зачем мне жить, когда не нужен

Я в этом мире ни-ко-му?

Жена и дети позабыли…

Родителей давно уж нет…

Друзья? Они, конечно, были,

Но миновало столько лет!..

От неуменья до сноровки

Всего лишь несколько минут.

Он сплел подобие веревки

И ждал, когда лишь все уснут…

Вокруг затихли разговоры.

Как только провалились в сон

Мошенники, убийцы, воры, —

За дело сразу взялся он.

Натер петлю казенным мылом,

Все приготовил, рассчитал,

Не видя, что в углу унылом

Один сокамерник не спал.

Огромный, молчаливый малый,

Четыре срока — двадцать лет.

То есть, рецидивист бывалый

И, так сказать, авторитет.

Он в эту полночь, как на счастье,

Под дружный храп на всю тюрьму

(Болели ноги на ненастье)

Все видел и сказал ему:

"Ну, и чего ты так добьешься?"

"Что?!" — оглянулся бывший вор.

"Уйдя, считаешь, не вернешься?

Так это, понимаешь, вздор!"

Авторитет — было известно,

Гораздо лучше всех послов,

Не говорящих бесполезно,

Знал цену высказанных слов.

Его считали, правда, странным

Уже лет пять из-за того,

Что словно домом вдруг желанным

Тюремный храм стал для него.

Он сел, набросив одеяло —

Руками крепко ноги сжал,

И так, что вору зябко стало,

Невозмутимо продолжал:

"Наложишь на себя ты руки —

И кончишь с горькою судьбой?

Нет, брат, ты только эти муки

Навечно заберешь с собой!

Ты думаешь, мне легче что ли,

Иль я б давно уже не мог

Избавиться от этой боли?

Но — жизнь нам вечную дал Бог!"

Авторитет в тюремном храме

Служил алтарником не зря.

Он краткими, как в телеграмме,

Словами сеял, говоря:

"Так что напрасно не старайся!"

"А как мне с горем быть своим?"

"Сходи на исповедь, покайся!"

"А дальше?" "Дальше — поглядим!"

Он лег и молча отвернулся:

Мол, все — закончен разговор!

И тут, как будто бы очнулся

От наважденья бывший вор.

Что было дальше? В воскресенье

Он, удивляясь себе сам,

Зашел, преодолев смущенье

В тюремный православный храм.

Иконы, свечи и лампады,

На аналое — Спаса лик,

Молящихся такие взгляды,

В которых боль, мольба и крик…

Авторитет, прошедший мимо,

Прихрамывая как всегда,

Сказал и тут невозмутимо:

"Иди на исповедь — туда!"

Вор как-то робко подчинился

И, сам не зная почему,

Стал говорить, в чем не открылся

И адвокату своему!

Как между небылью и былью

Был этот час иль миг всего,

И, наконец, епитрахилью,

Покрылась голова его…

С тех пор прошли две-три недели,

Забрав последнюю метель.

На воле птицы загалдели,

И с крыш закапала капель.

Как и положено весною

Светлее стало все вокруг,

Жизнь проходила стороною

То есть, как прежде, только вдруг…

С многозначительной ухмылкой

Позвав его, сказал сосед:

"Тебе там два письма… с посылкой,

Наверно, с чем-то на обед!"

"Мне?!" ""Ну не мне же! Вот, тетеря!"

Все это было, словно сон.

И вот уже, себе не веря,

Всё получив, и, правда, он

Читал запоем весть из дому

От сына и от жены

И надо же ещё такому:

От друга из чужой страны!

Перечитав до букв листочки,

Он на конверты посмотрел,

И здесь всё изучил до точки,

Взглянул наверх и обомлел…

Он сразу не поверил даже —

Но дата отправленья там

Везде была одна и та же:

Тот день, когда пришёл он в храм!

Сокамерники поздравляли,

Передавали свой привет,

Всё, что в посылке разбирали,

А он ни слова им в ответ.

Потом зашлись от содроганий

И плечи, да на много дней..

Тюрьма — не место для рыданий…

Но исключенья есть и в ней!

(Написано на основе подлинного случая)

Как это хорошо — что есть Бог, всё связующий в земной жизни. Как не хочется разделений, но как часто они с нами случаются — Господи, немощны мы!

А Вам вот с утра — выкладываю свою душу опять благодаря Веронике Тушновой. Она жила в страдальческой любви. Кто может понять влюблённого лучше, чем такой же? А кто может сказать лучше поэта? Что это за чудо — поэзия — суметь уместить душу всю и сразу в нескольких точных строчках, да ещё и рифмующихся? Для меня поэзия — это сказка про перо Жар-птицы…

…Мой кругозор неимоверно сужен,

всё, что не ты, — междупланетный мрак.

Я жду тебя.

Ты до того мне нужен,

что всё равно мне, друг ты или враг.

Я жду тебя

всем напряженьем жизни.

Зря говорят — игра не стоит свеч.

Когда лучи вот так сойдутся в линзе,

любой пожар под силу им разжечь!

Знаешь, хочу тебе сказать, что всё, что переживаю сейчас, сегодня, с тобой, к тебе — оно много полнее и красивее даже того нежного юного чувства в детстве… Веришь? Сияю и ничего не надо — только повторять про себя одно и то же слово к Богу — Ему, и Ему — о тебе. А слово — одно. Но на все лады. Такое вот «девчачье» богатство. Захотелось приблизиться — на «ты».

… У нас уже доброе утро. А тебе — спокойной ночи только пожелала. Проснёшься — пусть будет доброе у тебя не только утро, но и день, и вечер, и ночь. Очень скучаю. Не смела просить, чтоб глянуть на тебя глазком. Наглею на глазах. Знаешь, на твоё сердце положить бы мне руку — оно бы болеть сразу перестало — это моё родное сердце, любимоё на всём белом свете сердце, об одном этом сердце все мои беды-печали-счастии. "Сердце, сбитое утратами и тратами, сердце, стёртое перекатами"… и Володя, и В. Тушнова помогают мне, не оставляют:

Биенье сердца моего,

тепло доверчивого тела…

Как мало взял ты из того,

что я отдать тебе хотела.

А есть тоска, как мёд сладка,

и вянущих черемух горечь,

и ликованье птичьих сборищ,

и тающие облака…

Есть шорох трав неутомимый,

и говор гальки у реки,

картавый,

не переводимый

ни на какие языки.

Есть медный медленный закат

и светлый ливень листопада…

Как ты, наверное, богат,

что ничего тебе не надо…

Знаешь, как хочу увидеть тебя — сил нет! Увижу ли тебя? Приедешь ли? Сама ли примчусь? Моё сердце — кипящая дымящаяся кровь — вот оно, какое сейчас. Вот так, такое «плотское разгорячение» — не ангелы мы всё же, а простые люди — человеки. Не могу не поплакать — сладко мне плакать… о тебе, о любви моей, о грехах — Господи. Помилуй. Если б ты знал — как я счастлива с тобой. И как я без тебя несчастна.

Хорошо мне с тобой быть, Господи. А ты, сердечный мой друг, истинный мой друже, прости в очередной раз недозволенную нежность. Только без особой нежности, при правильном раскладе сохраняется моя цельность — ты единственный мужчина в моей жизни, которого любила, искала, всегда ждала — был и есть — навсегда. Дай Бог и аминь. Остаюсь твоей нежной сестрой, поминутно любящей. Христос посреди нас.

Доброе утро. Не знаю — заглянешь ли в компьютер с утра или уедешь, не получив мой привет — Бог даст, получишь после. Обнимаю тебя, мой хороший — так нежно, как обнимают свою детку. Как всегда, Вероника пусть скажет за меня: "…Как трудно мне тебя не ждать весь день, не отходя от двери". Там написано ещё: "припомнишь, как давно не согревали мы друг друга", но это совсем не соответствует реальности. Твоё «да» перечитываю десятки раз и радостно смеюсь — как я боялась открывать это письмо.… После прочтения можно летать. Вот сделаю его отдельным листом, поставлю вместо экрана и буду ждать тебя, как положено ждать в этой песне родное сердце… В что за удивительные времена мы с тобой живём? Каждый день пишу тебе письма, жаль, конечно, что не всегда — нежные. А ты их почти каждый день читаешь. А ещё тридцать лет назад ждал бы заветного письмеца два раза в месяц… С интернетом мне хорошо, потому ещё, что есть любая музыка — какая хочешь… Сейчас льются вальсы Шопена — люблю их — в состоянии возвышенной души. Дорогой мой, добрый мой, хороший… А ты всё уезжаешь, и уезжаешь… А я выживу вот так вот… С Божьей помощью. Потому что ты поступаешь со мной, как Божий раб — как должен. И, если не смиряюсь, уходит из меня поэзия… А сегодня вот — звучит Шопен, живут стихи: