Палатки мы с собой не взяли, и если бы не предусмотрительность Виктора, захватившего в последний момент легкий брезентовый тент, мокнуть бы ноченьку напролет под небесной водичкой. Так всегда бывает: неделю на небе, кроме солнышка, ни одного пятна, а как на охоту — то дождь, то снег, то ветрище. А ты одет как на пляже. Я едва успел разжечь костер, а Виктор уже охапку дров несет. И сухие, аж звенят. Где он их достал?

Честно говоря, завидую я своему другу. Ладный он какой-то и спокойный, если что сделает, можно не проверять: надежно. Вот как сейчас дрова на ночь заготовил — быстро, много и как порох. А стреляет как! Сегодня так красиво четырех вальдшнепов срезал, что двое молодых охотников с «пятизарядками», которые стояли на другом конце поляны, аж палить своими очередями перестали. Все бегали к Виктору и клянчили:

— Слушай, шеф, добудь парочку! А то друзья засмеют, а жены на охоту больше не пустят.

Виктор не жадный, я знаю, но терпеть не может пятизарядок: говорит, неспортивно. Поэтому, чтобы отстали от него начинающие, картинно снимает с огромной высоты очередного вальдшнепа и, пока тот падает, ворчит им:

— Хватайте и дуйте на свой угол. Хватит женам и одного.

Старенькая «вертикалка» — «тозовка» Виктора висит теперь на суку рядом с моей видавшей виды «тулкой», и дым костра сушит капельки дождя, падающие на их стволы. Так висят наши ружья на охотах вот уже восемь лет, с тех пор как мы встретились с Виктором на работе и подружились. Нам нравится быть вдвоем, понимать друг друга с полуслова, правится сидеть и сквозь треск пылающих дров слушать, как стучит дождь по веткам полуголых еще весенних деревьев.

Мы сидим у огня, разогреваем консервы, пьем чай. Потом я прислоняюсь к стволу ели, под которой мы сидим, и блаженствую. Виктор ворошит головни, печет картошку в золе, и я опять замечаю большой рваный шрам на тыльной стороне его ладони.

— Витя,— спрашиваю я его,— с каких пор у тебя эта болячка?

— С давних,— отвечает он мрачно, бросает мне картошку и... молчит.

— Интригуешь, дружище,— подначиваю я.— Давно уже интересуюсь про себя: откуда да откуда, а ты инициативы не проявляешь.

Виктор как-то ежится, куксит широченные свои плечи, вперив взгляд в черный, обожженный клубень, старательно его чистит и опять молчит. Я вижу, что невольно затронул что-то больное, мне неловко, и я уже хочу что-нибудь сказать, чтобы смягчить свою настырность, но Виктор вдруг начинает рассказывать...

Потом, когда мы устраиваемся под елью на рюкзаках и прижимаемся для тепла друг к другу, я не могу уснуть, все ворочаюсь и кряхчу. У меня стоит перед глазами рассказанное Виктором.

* * *

...Та голодная, безотцовская послевоенная пора была форменным раздольем для деревенских мальчишек. Летом матери с утра до ночи маялись в поле, и они, родившиеся в предгрозовую пору, босоногие, в рваных запыленных рубахах, жили своей галдящей вольницей, предоставленные самим себе.

Псковская деревня, где родился Витька Большаков, стояла на перепутье военных дорог, и поэтому в сорок первом и в сорок четвертом в округе гремели бои, леса и поля были изрезаны траншеями, воронками и окопами. А еще окрестная земля была крайне замусорена колючей проволокой, неразорвавшимися гранатами, минами, брошенными винтовками — неизбежными отходами прошедших здесь сражений. После боев проходили здесь саперы — усталые санитары ратных полей. Да разве весь тот мусор собрать им было! Мальчишки — вот кто лучше всего справлялся с этой задачей. Сколько их изранено было и покалечено в то проклятое время, сколько погибло. Матери пробовали запирать сыновей дома, брали с собой на работу. Да разве удержишь! А потом опять где-нибудь за речкой раздавался взрыв гранаты, разорвавшейся в чьих-то детских руках, и ребятишки кто бегом, кто ползком, оставляя красные капли на траве, сыпали в разные стороны... А потом опять, как в войну после похоронки, воют по деревне бабы, и не было, казалось, конца тому плачу.

Витьке и его брату долго все сходило, хотя уже не один осколок просвистел мимо их растопыренных ушей. Мать после работы кричала: «Поранитесь, паразиты, убью! Намучилась я с вами!» Долго сходили им с рук ковырянья в старых траншеях, да однажды кончилось это плохо.

Соседский парнишка рассказал по страшному секрету, что видел прошлой осенью на Красном болоте упавший самолет. Клюкву они там искали с матерью. Хотел один сходить и обшарить, да боится — вдруг там немец сидит. Пошли, говорит, посмотрим. Выбрали момент, пошли. Санька, младший Витин брат, увязался следом. Его гнать, а он ультиматум: тады мамке расскажу! Пришлось взять.

Самолет они действительно нашли. На краю болота, задрав хвост, торчал вполне уцелевший остов нашего И-16. Позади стояла сосна со сломанной верхушкой. Летчика не было. Наверное, с парашютом прыгнул, решили мальчишки. Они облазили весь самолет, сунули нос во все дыры и щели, но ничего интересного, кроме множества крупнокалиберных патронов, не нашли. Сам пулемет никак было не вытянуть. Он вместе с двигателем прочно осел в болото. Тут же в лесочке разожгли костер, высыпали в него кучу патронов, легли за деревья и стали ждать. Больше всего их интересовало, есть ли среди патронов «трассеры» — с трассирующими пулями. Ох и салют получился. Бах! Трах! Скачут головешки, летят искры, а «трассеров» множество. С визгом выскакивают и кружатся в воздухе с огненными хвостиками. Потом стихло. Лежали, лежали. «Конец фильма»,— сказал Витька и первый встал, робко вышел из-за дерева. Не стреляет. Тогда он подошел к костру и стал ковырять в нем палкой: действительно ли все патроны уже пульнули? Сосед и Санька тоже осмелели, подкрались (сосед спрятался за Виктора) и смотрели на огонь широко раскрытыми от страха и восхищения глазами.

И тут выстрелило! И еще раз, и еще! Санька заорал и схватился за лицо руками. Витька тоже прикрыл глаза, и его ударило в руку. Он столкнул Саньку и упал на него. Давно уже все стихло, а брат все кричал и кричал, и из-под пальцев у него текла кровь. У Саньки выбило правый глаз. Свою рану Витька обмотал только дома, когда принес туда братишку.

Страшно сказать, но и после этого Витька, да и Санька тоже, не бросили этого опасного и любимого занятия. Едва затянулись их раны, как они вновь начали шастать по старым окопам и блиндажам. Опять они взрывали, стреляли, снова летели вокруг осколки.

Раздолье ребятишек продолжалось, пока в деревне не появился дядя Вася, Василий Кошелев — один из совсем немногих мужиков, вернувшихся с войны...

Дядя Вася открыл настоящую охоту за любителями трофеев. Если кого-то ловил на месте преступления, бил смертным боем, при этом назидал:

— А-а-а, кричишь, змей! А башку бы оторвало? Не так бы закричал! А-а-а! Мало тебе батьки убитого! Н-на те еще по мягкому, н-на! Увижу снова, сам башку оторву. Н-на!

И как он все вызнавал, непонятно. Налетит как коршун вечером к кому-нибудь, мальчишку за шиворот сгребет:

— Вымай мины, змей!

А тому деваться некуда: все равно дядя Вася дознается. Да мать еще за ухват:

— Домишко, ирод, взорвать хочешь!

И вынимает парнишка сокровенный склад свой откуда-нибудь из-под печки. А там мины, лимонки, иногда и винтовка.

Крепко стала бояться дядю Васю деревенская шантрапа, больше нечаянных взрывов в руках.

Казалось, он караулит мальчишек повсюду. Кончилась их отчаянная вольница. Деревенские бабы

очень зауважали дядю Васю, хотя иногда и ругались с ним, что мальчишек больно лупит.

— Жалейте, дуры, жалейте, потом сами же меня добрым словом помянете! — кричал в ответ дядя Вася.

Витька всегда с опаской встречался с Василием Кошелевым, но в общем относился к нему хорошо. Главным образом из-за того, что дядя Вася почему-то очень уж вежливо обращался с его матерью. Однажды вечером, когда они с Санькой лежали на печке и Санька вовсю уже сопел и всхрапывал, пришел дядя Вася и сел с матерью за стол. Витьке очень хотелось услышать, о чем они судачить будут, но у них пошли разговоры про «нонешний захудалый урожай» да про то, как зиму протянуть, а после сегодняшней косьбы ныла спина и руки, и голова как-то отяжелела, отяжелела...