В районном отделении его продержали трое суток. После первого дня тамошних мыканий Витька ворочался на замусоленном топчане и полночи проревел. Где справедливость? Предатель ходит на свободе и злорадствует сейчас, конечно, над ним, а Витьку допрашивает хмурый, недоверчивый лейтенант. Все интересуется: какое еще оружие прячешь? Что видел у других? И на каждый ответ: «Врешь! Врешь ведь!» В конце концов Витька разревелся, озлобился и замкнулся: ничего не знаю. А лейтенант грозил колонией, говорил, что школы Витьке больше не видать. Вот это Витька выносил с трудом. В школу ему очень хотелось. Когда лейтенант отвел его на топчан, Витька все же огрызнулся: «Все равно пришью гада». Лейтенант мрачно пообещал: «Поговорим еще». Где справедливость?
На другой день его отвели в кабинет, на котором было написано: «Начальник отделения». Витька совсем струхнул. За столом сидел пожилой капитан, седой, с усталыми глазами. На кителе пестрели орденские планки.
Когда они остались вдвоем, капитан хмуро посмотрел на Витьку и сказал:
— Чаю хочешь?
Витька шмыгнул распухшим за ночь носом и отрицательно тряхнул головой.
— Ладно, знаю я твои харчи. Ишь обиделся. Молчит, как партизан.— Капитан вдруг улыбнулся.— Тоже мне, народный мститель выискался! — И стал разливать кипяток в две железные кружки.
Потом они пили ядреный красный напиток, которого Витьке не доводилось пробовать сроду.
Пошли какие-то разговоры о том о сем, о сенокосе, о рыбалке. Как-то само по себе рассказал Витька капитану и о своем пулемете, и о дяде Васе, и об отце. Капитан внимательно все слушал, ходил по кабинету. Потом подошел к Витьке и пригладил его вихры.
— Понимаешь, парень, если все так, как твой дядя Вася подает, тут и впрямь ничего не докажешь. Хотя мы проверим, конечно,— сказал это капитан не очень уверенно и убедительно, и Витька как отрезал:
— Тогда я его все равно пришью. Сам за батьку отомщу, если вы не можете.
И даже кружку от себя отодвинул демонстративно.
— Да, парень, задал ты нам задачу.— И как-то извинительно капитан добавил: — Ну ты, Витя, побудь у нас еще немного. Мы тут решим.
И Витька пошел на свой топчан. А на другой день та же телега повезла его в деревню. Капитан сам усадил его, опять пригладил волосы и почему-то сказал:
— Хороший ты парень, надежный.— Помолчал, потом добавил: — А с Василием Кошелевым мы разберемся.
В деревне он увидел дом Кошелева с заколоченными окнами. Ему сказали, что дядя Вася и Нюрка срочно собрались и уехали неизвестно куда.
* * *
Вот такой увидел я историю, рассказанную моим другом. Думал, лежа на земле, что не усну, и надеялся поднять Виктора, как только забрезжит первый свет. Получилось наоборот, он меня растолкал, обозвал засоней. Как всегда. Он признанный лидер нашего дуэта. Я это и не оспариваю. Я им горжусь.
Утренней тяги не получилось. Прохоркало только два. Одного Виктор снял. Кто их поймет, этих вальдшнепов? Птица — она же не человек, она же не расскажет.
Но мы не внакладе и не в обиде. Мы побыли опять на охоте, вдохнули запахи весенней прели, услышали, как просыпается природа, посидели ночь у костра. Мы отдохнули...
На обратном пути Виктор, сидя за рулем, все вспоминал свою дочурку, крохотную совсем и смешную. Я его слушал, улыбался вместе с ним, но не мог не думать о вчерашнем его рассказе, сидевшем во мне острой занозой. Наконец я не выдержал и, круто бросив разговор в сторону, так и сказал, что эго несправедливо— неужели дядя Вася остался в жизни «при своих»?
Виктор сразу помрачнел, умолк, но все же рассказал мне, как долго искал он следы Василия Кошелева и как совсем недавно узнал, что судьба обошлась с ним закономерно беспощадно: Кошелев окончательно спился, да он и раньше временами впадал в дикий, необузданный запой, Нюрка его бросила. Сам он поначалу шабашничал по деревням, пока совсем не опустился; стал бродягой, последним побирушкой и однажды сунул голову в петлю на чердаке у какой-то горькой вдовушки.
Неохотно и трудно закончив свой рассказ, Виктор прибавил газу, и наша машина полетела в город по бетонке посреди безбрежного березняка. Мелькали по сторонам и убегали назад белые в зеленом весеннем пуху деревья. К ветровому стеклу приклеивалась роса и растекалась к краям прозрачными струйками. На горизонте становилось светлее.