Фридрих.

Нет, я желаю это знать! Отчего он покинул вас?.. Кто в этом виноват?..

Мария.

Не будем говорить об этом… Я не хочу!

Фридрих.

Нет, я спрашиваю! Я спрашиваю: кто виноват?

Мария, взволнованно.

Кто виноват?.. Кто виноват в том, что он меня покинул?.. Кто?

Внезапно, простирая к нему руку.

Ты! ты виноват!

Фридрих, отшатнувшись.

Я?

Мария.

Ты!.. Ты один!.. Только ты!.. Когда твоя мать появилась, я сразу почувствовала ее железную волю, я знала, что это будет борьба на жизнь и на смерть… О, женщины чувствуют друг друга в мужчине, которого любят… Но и я была сильна в ту пору… Она была моложе, а на мне уже лежали тени нищеты… Она была богата, имела возможность освободить от забот жившего в нем художника, дать ему то, о чем он с юности мечтал: свободу жизни… Она была отважна и сильна, бросила своего мужа, приняла на себя презрение общества… О, как прекрасно, как величественно отдавалась она своей страсти!.. Но все же, Фридрих… все же, и я была сильна; я корнями вросла в его жизнь… Никогда бы она не взяла его у меня… никогда… никогда… Но тут — появился ты… и тогда она стала сильнее… тогда ее право возобладало над моим… Только тобою она победила, только тобою.

Фридрих.

Я… я был виноват… И вы… вы не сердитесь на меня?

Мария.

Мне сердиться на тебя, Фридрих?.. На тебя! Разве ты… ты никогда не спрашивал… кто… кто твоя крестная мать?

Фридрих смотрит молча на нее.

Мария.

Никогда не спрашивал, отчего дали тебе имя Фридрих-Марий? Ты и мой ребенок… Эти руки подняли тебя из купели, эти старые руки…

Фридрих.

Вы — моя крестная?.. Но ведь вы сказали… что отец покинул вас из-за меня… Как же могли вы еще…

Мария.

У нас отношения сложились своеобразнее, чем обычно у людей… В твоем отце были очень сильны чувства сострадания и справедливости… Покинув меня, он не хотел оставить, меня совсем… да и твоя мать не хотела меня всего лишить… Мы попытались тогда создать, на основе дружбы, нечто такое, что было выше человеческих сил; мы думали, что, независимо от обладания, возможны еще другие отношения, иное единство… Ведь любовь была еще в нас жива, и мы думали, что дружба останется там, где раньше было нечто большее… Мы жили вместе… еще один год провела я затем в вашем доме… Но это не клеилось… не клеилось… Мы были недостаточно сильны…

Фридрих.

Вы жили у нас?.. О, я чувствую… Я все понимаю теперь… Как все сходится теперь одно с другим, как одно освещает другое… Я чувствую теперь его жизнь в его стихах, которые мне были так долго неясны, в его стихах о покинутой… Я чувствую их жалобы, боль и отчаянье… Как они мне понятны теперь!.. Но разве не ужасно и то, что можно ясно сознавать неправоту свою, как и он, и все же впасть в грех; что можно так чувствовать чужое страдание — и быть его виновником?

Мария.

Может быть, тогда только и знаешь, в чем неправота, когда бываешь неправ. Каждому познанию предшествует вина.

Фридрих.

Но надо в ней признаться, чтобы слова не были ложью перед людьми! А он за ними притаился, он спрятался за своими произведениями и стоял перед людьми в мертвой маске, каменный и прекрасный. Но я всегда это знал, всегда: это не было лицо человека, и потому-то я больше не в силах был его любить. О, как я чувствовал, как сознавал, со смутною враждебностью в крови, что он велик, но что он не человечен!

Мария.

Художник, каким был твой отец, никогда не мог быть всецело с людьми: он должен был над ними возвышаться. Мы, может быть, пострадали, но искуплением служат его творения. Ничто не дается даром в этом мире. Всегда платят отдельные личности за то, что получают бесчисленные массы.

Фридрих.

Вы оправдываете его по своей доброте: вы — женщина. Но я мужчина и хочу справедливости. Не потому, что я чище, — кто понимает лучше меня, что можно быть дурным, жалким и презренным, желая, вместе с тем, добра, — но потому, что на нем лежит вина, за которую он не заплатил, а я — его наследник. Теперь я первый восстану против него…

Мария.

Фридрих, не будь ребенком… Едва успев узнать тайну, ты уже хочешь быть судьею… Ты несправедлив, а только горяч… Знаешь ли, я вижу, я чую в тебе какую-то ненависть к отцу…

Фридрих делает взволнованный жест.

Мария.

Нет, не ненависть… но искаженную любовь… а это, пожалуй, еще больнее… Почему ты валишь на него всю вину за разрыв со мною?.. Я этого не потерплю, я не дам возникнуть новой легенде взамен прежней… Всегда все виноваты в каждой вине.

Фридрих.

Но не вы!.. Кто несчастен, на том никогда нет вины… Вы не виноваты…

Мария.

Может быть, не перед ним, Фридрих, а перед собою, и жизнью… Да, если я теперь одинока, то это не его, а моя вина… Я не хочу, чтобы ты судил его несправедливо… Я стану на его защиту, я не выдам его тебе… скорее себя… скорее себя самое!..

Тихо, взволнованно, но твердо.

Я — старая женщина, Фридрих, и перед тобою не стыжусь. С тобой я могу говорить, потому что мы видим друг друга в последний раз, и я говорю как бы с того света… Ты должен узнать и мою вину… ту вину, в которой обычно не признается человек… И я была неверна женщине, во мне живущей… Я могла бы… я могла бы быть матерью… от него… Задолго до того, как появилась твоя мать, у нас должен был родиться ребенок, у отца твоего и меня…

Умолкает.

Фридрих делает движение.

Мария.

Ты меня понимаешь… Это — моя вина, которой жизнь не прощает человеку… Вина моя, как женщины, как… матери… Я была не так смела, как твоя мать, которая пошла на все, на презрение и позор, только бы стать матерью его ребенка… Я боялась трудной жизни… Мы были тогда бедны… я боялась. Но боязнь — вина… Моя, моя вина, которой нет искупления…

Фридрих.

Вы только что сказали: «Все всегда виноваты в каждой вине». Только по доброте принимаете вы эту вину на себя… Ради кого вы это сделали?.. Для него и этим пожертвовали?.. Он этого потребовал?..

Мария.

Никогда он этого не требовал. Никогда не говорил мне об этом.

Фридрих.

Но хотел… Вы это чувствовали всегда и принесли ему эту жертву… как и все другие?

Мария.

Откуда в тебе эта суровость? Отчего ты хочешь очернить своего отца, — я чувствую, что ты добиваешься этого любой ценою, и не понимаю почему. Не хочешь ли ты стать судьею отца, судьею человека, который был в этом так непохож на тебя: он был велик и там, где считал себя недостойным; он и тогда был добр, когда винил себя… Это правда: я знала, что это его тяготило, что он был так угнетен заботами… Этого ты не можешь постигнуть: ты вырос, не зная забот… А он свободу любил больше всего, и люди, в сущности, имели для него значение только в той мере, в какой они жили для него, а не для себя… Но ведь в этом состояло мое счастье, жить только для него, — для этого ведь создана я женщиной… А он пользовался людьми для человечества… Нет, Фридрих, это чуждо тебе, ты не можешь постигнуть, как это, таинственно у него сочеталось: ни перед какою жертвою не отшатывался он ради своего творчества, а трусливо относился к мелким жизненным неудобствам во имя этого же творчества… Он готов был дать себя сжечь и камнями побить за свою веру и малодушно избегал маленьких неприятностей… Он отдал бы свою жизнь за меня и все же не решался ходить со мною по улицам, потому что меня знали в городе, как швею… Он спрятал меня, это правда, и в жизни своей и в своих произведениях, но все же кто любил так сильно, как он! Как можешь ты это понять, ты, мальчик, все еще полагающий, что между добром и злом, между мужеством и малодушием, между истиной и ложью лежит глубокая пропасть… а ведь они отделены друг от друга только тонкою межою, еле различимою во мраке… Нет, этой жизни ты не можешь постигнуть… Для этого ты слишком молод… Это чуждо тебе.