Неожиданно впереди в чаще зашуршало что-то, послышалось звонкое хлопанье крыльев - какая-то птица поднялась, вспугнутая нашими шагами.
Пашка мгновенно вскидывает ружье.
- Рябок… - шепчет Гурьяныч и пронизывает внука грозным взглядом. - Я те дам… С зимы заприметил парочку тут в березняке, не тронул; пусть, думаю, плодятся: нынче негусто стало этой птицы.
А сам достает из кармана однорядки тоненькую металлическую трубку -пикульку, манит меня пальцем:
- Я сейчас подзову рябка, а ты полюбуйся: забавная птица. - И он начинает пикать.
Позади дребезжащим дискантом заржала Кудряшка.
Рябчик отзывается далеко, потом ближе, ближе, но без полета, видимо, пешком идет в нашу сторону. Я глаз не свожу с чащи, откуда доносится мелодичный посвист, и в то же время мне очень хочется взглянуть на Пашку, посмотреть, какое у него выражение лица. Быстро оборачиваюсь: парнишка бледный сидит на корточках, весь устремленный вперед, навстречу приближающемуся звуку.
Гурьяныч свистит все тише, протяжнее, жалобнее. Рябчик более не выдерживает этого манящего призыва самки, громко взлетает, несется по просветам к нам и вдруг бесследно исчезает с глаз.
- Вот он, вот… - шепчет взволнованно Гурьяныч и показывает пальцем на лиственничную заросль.
Нет, не вижу, досадую на себя.
- Левее глядите… в развилках шевелится, - подсказывает Пашка. - Ишь ты, как насторожился…
Весь напрягаюсь. Осматриваю каждую веточку, излом, развилки - не вижу.
Гурьяныч, прикрыв рот с пикулькой сложенными ладонями, свистнул еще раз. Рябчик вспорхнул, сразу весь обозначился в воздухе, полетел на нас, но вдруг испуганно взвился, повернул в сторону, второпях задел ветку и, быстро-быстро работая крыльями, исчез в лесном сумраке.
- Ишь ты, баловник! - ласково бросает ему вслед Гурьяныч.
Пришла Кудряшка. Я поправил сбившийся набок вьюк, и мы тронулись дальше.
Впереди лес и лес - ни конца ни края. Тропка стала чаще исчезать. Гурьяныч ведет нас по приметам, известным ему одному. Местами под ногами мягкий ковер из влажного мха. Обходим одряхлевшие деревья, порушенные временем, пробираемся сквозь молодую хвойную поросль.
- Глянь, перышки рябка, - останавливается Гурьяныч. - Колонок порешил самочку, обжабиться бы ему, окаянному!.. Я-то зимою не тронул, думал расплодятся… - сокрушается старик.
- То-то, рябок давеча как свисту обрадовался, думал - она зовет, прибежал, - добавляет Пашка.
За мокрой болотистой лощиной пошел смешанный лес. Комелистые ели, великаны лиственницы, березы заполнили мир. Сквозь них, по просветам, бежал яркими полосами солнечный свет.
- Пашка! - кричит Гурьяныч, задерживаясь. - Глянь, на елке гайно, осенью его вроде не было, новое. Видать, белка тут зимовала. - И старик, не задерживаясь, перешагивает валежник и идет дальше.
Ветерок доносит до слуха шум лесного ручейка.
- А вот и грибок на сучке, славно подсушенный с осени, - обращается ко мне старик, и голос его резко падает. - Видать, не попользовалась белка своей заготовкой - убили. Это Юдины тут промышляли, жадюги, не оставили на приплод, все подчистую!.. А вот еще грибок, и вон, на березке, - значит, убили.
- Дедушка, скоро дойдем? - спрашивает уставшим голосом Пашка.
- Поторопимся, так скоро, - отвечает старик.
Парнишка идет без шапки, ружье ненужным грузом болтается на правом плече, патронташ сполз на бедро. Но в глазах мальчишеский задор, да в воображении, наверное, немыслимые подвиги.
Сквозь густые кроны резными лоскутами голубеет небо. Изредка в лесной тиши промелькнет вспугнутый нашим внезапным появлением бурундучок. Вскочив на пень или взобравшись на лесину, он испуганными глазенками провожает нас. Иногда вспорхнет стайка пролетных птиц, задержавшаяся покормиться, или где-то в стороне послышится внезапный треск. Мы своим присутствием нарушаем веками установленный ритм жизни леса.
- Кажись, сохатый кормился! - кричит сзади Пашка. - Неужто я прошел?.. - спохватывается Гурьяныч, возвращаясь к внуку. - Так и есть, не заметил сломки, - говорит он, показывая на тальник со свежесломанной и объеденной веткой. - Вот березку обглодал - на ходу, видать…
- Дедушка, он не один прошел, - перебивает Пашка, тыча пальцем на отпечатки копыт.
Гурьяныч наклоняется к земле, не разгибаясь идет по следу.
- Самка с прошлогодним бычком наследила. Смотри, Пашка, вот этот, острый, - след самки, а вот этот, тупой, - бычка. Запомни, не ошибешься.
Мы вступаем в темный ельник. Как же он захламлен, как сыро и неприветливо в нем! Всюду на земле гниющие деревья, преграждающие нам путь, и полосы топей, замаскированных зеленым мхом. Гурьяныч ведет нас напрямик, на шум ручья. Кудряшка плетется следом…
Вот и ручей в просвете. Гудит мутный поток, как оглашенный несется мимо. На повороте, споткнувшись о камень, он вдруг вздымается гейзером. Какой вольностью наградила его весна!
Мы переходим ручей по бревну, перекинутому с бережка на бережок. Гурьяныч спускается к воде, становится перед ней на колени. Гнет спину в поклоне. Пригубляется, мочит бороду. Пьет не спеша, с передышкой.
- Благословенная водичка! До чего же она хрусткая! - говорит он.
Мы с Пашкой тоже наклоняемся, припадаем к ручью, жадно пьем студеную воду и чувствуем, как она разливается по всему телу живительной влагой.
Проходим еще метров двести. Гурьяныч вспоминает про Кудряшку.
- Чего-то нет ее! Может, вьюк упал, - думает он вслух. Возвращаемся со стариком к ручью. Кудряшка передними ногами спустилась в воду да так и застыла в страхе, боясь, что не преодолеет потока.
- Оробела, на ноги не надеется, а бывало и сам, чтобы не мочить обутки, взберусь на вьюк, а она, голубушка, как ласточка перемахнет, - рассказывает старик.
Он натягивает выше колен голенища ичигов, подбирает полы однорядки, спускается в воду. Поводок в руки не берет, идет вброд, опираясь на посох. Вода обдает его горой брызг. Кудряшка поднимает голову, безразличным взглядом окидывает старика и, не задумываясь, шагает за ним.
Лошадь осторожно нащупывает копытом место, куда ступить, так же, не торопясь, ставит вторую ногу и подает вперед туловище. В следующем шаге передняя нога не находит опоры, и лошадь, заспотыкавшись, валится, сбивает старика.
- Ну ты, слепая, смотри под ноги! - беззлобно упрекает Гурьяныч Кудряшку.
И оба мокрые выбираются на берег. Мы помогаем Гурьянычу раздеться и отжать воду из одежды.
За ельником попадаем в непролазные дебри таежных завалов. Гурьяныч достает топор и приказывает Пашке вести лошадь в поводу. Долго петляем, ищем проход, пробираемся узким коридором между колючих сухих и острых сучьев…
Затем опять нас окружают живые колонны стволов, чаща первобытной тайги.
Старик находит свои затески, и они уводят нас в глубину сыролесья, в лесной покой, где только шелест деревьев и шепот хвои.
Минут через пятнадцать тайга начинает редеть. Просторнее становится под ее крышей, над встречают широкие просветы. За ними неожиданно лес обрывается стеною. Глазам открывается печальная картина: от хребтов до заболоченной равнины голая земля. Только пни, бесконечные пни, тысячи тысяч пней, и ни одной живой веточки.
Нас останавливает это чудовищное зрелище оголенной земли, контраст жизни и смерти. У Гурьяныча деревенеет лицо. Он мокрой полой однорядки протирает глаза и тяжело, точно внезапно схваченный недугом, опускается на сгнивший комель.
Я присаживаюсь рядом. Пашка мостится у ног старика. Долго молчим, потрясенные этим кладбищенским зрелищем.
Шальная тучка прикрыла солнце, и пейзаж стал еще более мрачным. Стайка за стайкой проносятся мимо лесные птицы, спеша миновать безжизненное пространство. Налетевший ветерок качнул позади нас темные ели, прошумел по вершинам и как бы подчеркнул зловещую тишину мертвого царства пней.
Гурьяныч стаскивает с седой головы шапку, бросает под ноги.
- Какая тайга была, - кондовая, не деревья, а свечи стояли. Зайдешь, бывало, в ней - что в храме, а теперь, погляди, что стало: деревца живого не оставили, молодняк уничтожили, сучья, как водится после порубки, сразу не убрали. Осенью пришел пожар - и все подчистую… - Задержав дыхание, он показывает размочаленным концом посоха на трещину в земле. - Видишь, лопается после огня, от бесплодия старится. А что бы она дала, если бы ее не оголили. Рубишь дерево, так умей и вырастить замену, иначе глумление получается над землей.