- Какой люди плохо паковал посылка, разве не знает, что вьюк не должен шуметь, зверь далеко слышит, пугается?..

Он аккуратно укладывает содержимое коробки, пустоту в ней заполняет мхом, тщательно утрясает.

- Дулуу, ты с какого стойбища? - спрашивает Гурьяныч.

- Селикан. - Марфу знаешь?

- Тешкину бабу, что в Ясненском промышляет?

- Да, да. Хороший человек.

- Ее сестра - моя старушка.

- Ну вот видишь, будто родственника встретил, - обрадовался Гурьяныч. -Как же не выпить с нами чаю! Что я скажу Марфе?

- Корм был бы - остался. - И проводник снова за. торопился, стал укладывать потки (* Потки - вьючная оленья сумка).

Гурьяныч расстегивает кожаные сумы и что-то ищет в них.

- Дядя Дулуу, - слышу вкрадчивый голос Пашки. - На олене можно верхом?

- Как же, постоянно ездим, - охотно отвечает проводник.

- А вы далеко ночевать будете?

- На перевале, однако, километров пять.

- Меня возьмете?

- Пашка! - кричит Гурьяныч. - Чего затеваешь, не смей отлучаться.

- Дедушка, отпусти до утра: охота на олене покататься.

- Я те покатаюсь, баламут!

Пашка стихает и уже молча смотрит сухими, застывшими глазами, как Дулуу увязывает потки, перебрасывает их через седло вьючного оленя, перехватывает ремнем. Но что-то еще задерживает проводника.

Он достает из-за пазухи трубку, вырезанную в виде пасти медведя из березового наплыва с прямым и длинным таволожным чубуком. Трубка наверняка побывала в руках хорошего мастера. С какой тщательностью вырезана голова хищника с характерным медвежьим прищуром глаз, с маленькими тупыми ушами, с пятачком! Видно, мастер хорошо владел резцом.

- Возьми, - обращается проводник к Гурьянычу, - скажи Марфе, что это Дулуу делай, теперь будет ее.

- Спасибо, передам. А это тебе от нас домашнего -хлеба и немного чая.

Эвенк растроган заботой старика. Ему тоже жаль, что он не может остаться с нами. Он развязал потку, вложил в нее подрумяненную буханку, а из другой потки достал с десяток ремней вяленой оленины;

- Моя тоже вас угощает, бери…

Мы прощаемся, и опять он подает нам поочередно свою маленькую, дочерна смуглую руку.

- Дедушка, я до лесу доеду и вернусь, - умасливает старика Пашка и, уже не ожидая ответа, взбирается на учага.

Сколько радости на его конопатом лице!

- Сняться бы так на карточку, а то ребята не поверят, - говорит Пашка, а сам сияет от торжества.

- Дулуу, - кричит вслед проводнику старик, - пугнешь его с края поляны назад. Слышишь?

Мы с Гурьянычем долго смотрим, как торопливыми шагами уходит от стоянки проводник. Жаль, что наша встреча с ним оказалась такой короткой. Мы даже не успели расспросить о делах Макаровой.

У края поляны Дулуу ссаживает Пашку, садится верхом на оленя и скрывается в лесу.

Я подбрасываю в костер дров.

И вдруг в тишину врывается протяжная, печальная песня. Это поет эвенк. В его песне нет слов. Он складывает ее, как варакушка, из того, о чем думает, что видят его глаза, что улавливает слух, Но почему же так печально звучит эта песня на закате дня? Вероятно, Дулуу поет о том, что где-то далеко жена и сын и что слишком короткая жизнь на земле, что надо было остаться ночевать с нами, и о том, зачем нужна людям паутина…

Его песня, однообразная, грустная, уплывает в даль вечереющей тайги…

А через поляну на всех парусах мчится Пашка.

- Угадайте, что у меня в руках? - кричит он, подбегая ко мне, и тут же, торжествуя, выпаливает: - Шерсть с оленя!

- Какое богатство!

- Это же с живого оленя!

- И что ты с ней будешь делать?

- Как - что? Ребятам покажу, вот и поверят, что я на олене верхом ездил.

- Разве это доказательство? - говорю я. У него падает настроение.

- Успокойся. Вернемся домой, я дам тебе настоящую справку: в ней будет написано и про оленей, и куда мы и зачем путешествовали.

- Да ну?! С печатью?

- Конечно, по всем правилам.

- Вот это да-а!..

Но парнишка все же запихивает клочок шерсти в карман телогрейки.

Постепенно смолкает пернатое племя певцов. Синий сумрак неслышно ложится на землю. Появляются облака, подбитые снизу всеми цветами радуги. Они, как снежные корабли, плывут за скрывшимся солнцем. Тайга стоит онемевшая, вся в думах. Долга ли ее жизнь на земле? Неужели и она исчезнет и от ее таежных богатств останутся лишь пни? Чутко сторожит лес шаги приближающегося человека, будто хочет угадать - друг это или враг?

Пашка таинственно манит меня от стоянки под густые кроны деревьев.

Тут уже ночь. С шумом падает прошлогодняя шишка.

Встрепенулась разбуженная птица. Кто-то вздохнул…

Мы долго стоим, слушаем лесные шорохи, пока густой мрак не окутывает всю землю.

В сплошной темноте возвращаемся к стоянке. Я доволен этой молчаливой встречей с лесом, с его ночной тишиной…

На стоянке полыхает огонь, обнимая концы лиственничных дров. Тихо качаются над костром тяжелые лапы столетних елей. Безвольно стелется сизый дымок над поляной.

- Где вас носило? - встречает нас Гурьяныч.

- По лесу ходили. Ну и хорошо же там! - радостно отвечает Пашка.

- Лес, милый мой, - это школа жизни. С ним только подружись - всему тебя научит…

Мы усаживаемся у костра и начинаем расправляться с ужином. Вяленое оленье мясо - подарок Дулуу, - пахнущее дымом и солнцем, поджаренное прямо в огне костра, кажется необыкновенно вкусным.

Спасибо тебе, Дулуу! Где-то в лесу у огонька ты тоже, наверно, пьешь сейчас крепкий чай с поджаренным на углях деревенским хлебом и вспоминаешь о нас…

В тучах гаснут звезды. Пробуждается ветер. Пахнет дождем. Пора спать.

Пашка допивает чай, забирается вместе со стариком в палатку. Я подкладываю в костер толстое бревно, на всю ночь, и тоже готовлюсь ко сну.

Поздний час ночи. В тишине стоит лес со своими тяжкими вздохами. Он стал еще прекраснее оттого, что взошла луна и ворвалась в его ажурные просветы. Луна необыкновенно белая и кажется такой близкой, что хоть рукой бери. Навстречу ей, точно из глухого подземелья, дыбятся грозные тучи, и в них буйствует гром.

Над тлеющими головешками костра вспыхивает и потухает синее пламя. Но вот в тучах погасла луна, и угольно-черный мрак окутал стоянку. Ветер, обрушиваясь на лес, качает стволы елей, нагоняет сон.

Крепко спится в тайге уставшему человеку. Но вот какой-то звук задел уснувший слух, что-то тревожное донес он… Надо проснуться, прийти в себя. А я никак не могу очнуться. Странное забытье! Но тревога и во сне не рассеивается, остается во мне, как несмолкшее эхо…

Опять смутно ловлю какой-то шум, еще и еще. Что-то творится вокруг меня, силюсь пробудиться, преодолеть свинцовую тяжесть сна и не могу.

И вдруг кто-то сильно толкает в бок. Душераздирающий крик Пашки мгновенно вырывает меня из забытья. Падает палатка, гремит посуда… Ничего не понимаю! Что случилось?! Пытаюсь высвободиться, захватываю руками что-то живое, мокрое, шерстистое… Лицо обжигает гневное звериное дыхание. Мне не хватает воздуха. Пашка орет. Я растерялся, никак не могу выбраться из спального мешка.

- М-медведь!.. - слышу истошный крик Гурьяныча.

Наконец с трудом отбрасываю край палатки. Вижу страшное зрелище: черный медведь наскакивает на старика, сбивает с ног, наваливается на него всей тушей… Пашка уже на ногах, хватает тлеющую головешку, с ожесточенной решимостью бросается на помощь деду, тычет зверю в морду огнем… Тот ревет, отскакивает от Гурьяныча и, на миг замирая, как-то растерянно смотрит на меня малюсенькими, как будто круглыми, глазами.

- Потап! - радостно вырывается у меня, когда я вдруг по белому галстуку на черной шерсти груди и по знакомой хитрющей морде узнаю прирученного в экспедиции звереныша.

Медведь бросается ко мне, жмется, лижет горячим языком мое лицо и обрадованно мычит. Чувствую - рад, косолапый, встрече с людьми. Я обнимаю его, но все еще не могу прийти в себя от пережитого страха.