— Да, видал я, как вы с ним на ярмарках разговаривали, а последний раз вы ведь и завтракали с ним вместе; так, выходит, вот о чем вы столько с ним толковали?

— А что ты думаешь; он видел, как ты быков продаешь, и нашел, что у тебя все здорово получается, что ты ладно скроен, что парень ты разбитной и смышленый; а когда я рассказал ему, кто ты такой и какого ты был поведения все восемь лет, что ты у нас живешь и вместе с нами работаешь: ни разу не осерчал и слова обидного не сказал, — ему и пришло в голову женить тебя на своей дочери, что, правду говоря, и мне по душе. Худого о ней никто не скажет, семья это честная, и дела у них идут хорошо.

— Вижу, отец, что дела их для вас главное.

— А как же, так оно и есть. А для тебя это не важно, что ли?

— Важно, коли хотите, пусть уж будет по-вашему, только вы знаете, не пекусь я о том, сколько прибыли досталось или не досталось на мою долю. Мало я смыслю в наших дележах, да и голова у меня совсем не так устроена. Мое дело земля, быки, лошади, упряжки, посевы, молотьба, корма. А вот что до баранов, виноградников, сада, разных мелких доходов и тепличных культур, то вы знаете, что этим занимается ваш сын, и я не очень во все это вхожу. Что же до денег, то у меня на них короткая память, по мне, так лучше все уступить, нежели затевать спор, что твое, что мое. Я стал бы бояться, как бы не ошибиться и не начать требовать то, что мне не положено, и надо, чтобы все в делах было просто и ясно, а то мне никогда с ними не совладать.

— Вот это-то и худо, сынок, вот почему и хочу я, чтобы у тебя была жена с головой; умру я, она и меня заменит. Ты никогда не хотел разобраться в наших счетах, а ведь ты же можешь повздорить с моим сыном, когда меня не станет и некому будет сказать вам обоим, что кому причитается.

— Жили бы вы подольше, отец! Только нечего вам беспокоиться о том, что будет после вашей смерти; никогда я не стану ничего у вашего сына оспаривать. Жаку я доверяю не меньше, чем вам, а коль скоро своего добра у меня нет и все, что может достаться на мою долю, идет от вашей дочери и принадлежит нашим с ней детям, я могу быть спокоен, да и вы тоже. Не станет ведь Жак обижать сестриных детей, чтобы его собственным было лучше, одинаково он любит и тех и других.

— Твоя правда, Жермен. Жак хороший сын, хороший брат, и человек он справедливый. Только ведь Жак может умереть раньше тебя, раньше, чем ты успеешь поднять детей, а в семье всегда надо думать о том, чтобы не оставлять малых без старшего, чтобы было кому им совет дать и разрешить их споры. Не то непременно судейские ввяжутся, а те всех между собой перессорят, и у внуков моих все деньги на тяжбы уйдут. Вот почему нам никак нельзя вводить в дом нового человека, зятя ли, невестку ли, и не думать о том, что настанет день, когда ему, как старшему в семье, придется, может, наставлять десятка три детей, внуков и других зятьев и невесток… Никто не знает, как разрастется семья, а когда в улье чересчур много пчел и им роиться надо, каждая думает, как бы побольше меда унести. Когда я брал тебя в зятья, то хоть дочь моя была богата, а ты беден, я ведь не попрекнул ее тем, что она выбрала именно тебя. Я видел: работник ты хороший, и знал, что для нас, крестьян, самое лучшее богатство — это пара рук и такое сердце, как у тебя. А коли мужчина приносит в семью руки и сердце, с него нечего больше спрашивать. Ну, а женщина — дело другое, ее забота не наживать, а сохранять то, что есть в доме. К тому же ты вот теперь отец семейства и хочешь жену в дом взять, так надо подумать и о твоих будущих детях: они ведь не получат и самой малой толики из наследства — все отойдет к детям от первого брака, и, когда ты умрешь, эти останутся нищими, коли только твоя новая жена не принесет большого приданого. Да ведь и на пропитание тех, что еще родятся, тоже нужны будут деньги. Все это нам на плечи ляжет, мы-то, правда, малых прокормим и жаловаться не будем, но жить от этого хуже станем, и детям твоим от первого брака тоже несладко придется. Когда семья очень уж растет, а достаток за ней не поспевает, как бы мы ни крепились, нужды все равно не миновать. Вот чему меня жизнь научила, Жермен, подумай об этом и постарайся понравиться вдове Герен: и добронравие ее, и денежки помогут нам сейчас и обеспечат нам спокойную жизнь.

— Решено, отец. Я постараюсь понравиться ей и сделать так, чтобы она мне тоже понравилась.

— Для того надо увидеться с ней, к ней поехать.

— К ней в деревню? В Фурш? Это далеко отсюда, не правда ли? А сейчас время такое, что нельзя отлучаться.

— Когда женишься по любви, то надо приготовиться к тому, что потеряешь много времени; но когда это брак по расчету, когда это люди без причуд и оба знают, чего хотят, все быстро можно уладить. Завтра суббота, ты пораньше закончишь пахоту, вот часа в два и поедешь; к вечеру ты будешь в Фурше; сейчас полнолуние, дороги хорошие, а ехать не больше трех лье. Это недалеко от Манье. К тому же ты ведь поедешь на кобыле.

— Сейчас свежо, и, по мне бы, лучше идти пешком.

— Да, но кобыла-то хорошая, а жених, что верхом приезжает, совсем иначе выглядит. Оденешься в новое платье и свезешь дядюшке Леонару в подарок отменной дичи. Приедешь от меня, поговоришь с ним, проведешь воскресный день с его дочерью, а в понедельник утром вернешься уже с ответом, какой он там ни будет.

— Ладно, поеду, — спокойно сказал Жермен.

Однако на душе у него было далеко не спокойно.

Жермен всегда жил скромно, как живут работящие крестьяне. Женился он двадцати лет и за всю жизнь любил только одну-единственную женщину, а после того, как овдовел, хоть он и был человеком бойким и веселым, он больше ни с кем не смеялся и ни с кем не шутил. Он затаил в сердце своем горе и свято его хранил; поэтому не без страха и печали уступил он настояниям тестя; но тесть всегда разумно управлял семьей, и Жермен, безраздельно посвятивший себя семье, а следовательно, и тому, кто ее возглавлял, не допускал мысли, что можно было не внять основательным соображениям старика, и тем самым поступиться интересами всего дома.

И все же он был печален. Дня не проходило, чтобы он втайне не оплакивал свою покойную жену, и, хотя одиночество начинало тяготить его, страх перед новым союзом оказался в нем сильнее желания избавиться от снедавшей его тоски. В голове у него роились смутные мысли, что любовь могла бы принести ему утешение, только придя негаданно, ибо утешает она всегда именно так. Ее не находишь, когда ищешь; она является к нам тогда, когда мы ее не ждем. Этот план, продиктованный холодным расчетом тестя, эта неведомая ему невеста, может быть, даже все то хорошее, что было сказано о ее добродетелях и уме, — все это повергало его в раздумье.

И он ушел, раздумывая, но так, как раздумывают люди, которым не хватает собственных мыслей, чтобы столкнуть их друг с другом: он был не в состоянии подготовить веские доводы, чтобы воспротивиться принуждению и отстоять свои интересы, он только страдал от глухой боли и боролся с тем злом, которое надлежало принять.

Меж тем дед Морис вернулся на мызу. Наступили сумерки; пока еще не совсем стемнело, Жермен принялся заделывать дыры, которые бараны пробили в изгороди возле строения. Он водворял на место ветки терновника и подпирал их комьями земли, а в это время дрозды щебетали рядом в кустах и, казалось, торопили его: им не терпелось посмотреть на его работу, и они ждали, когда он уйдет.

Дома у себя дед Морис застал старуху соседку, которая пришла поговорить с его женой, а заодно и взять горячих углей, чтобы разжечь огонь. Тетка Гильета жила в совсем бедной лачуге на расстоянии двух ружейных выстрелов от мызы. Но это была женщина строгая к себе и обладавшая твердой волей. Убогое жилище свое она содержала в чистоте и порядке; тщательно положенные заплаты на ее платье говорили о том, что, несмотря на всю нищету, она сохранила уважение к себе.

— Пришли за огнем на вечер, тетка Гильета? — спросил старик. — Может, вам еще чего надо?