Это был маленький старичок, очень желтый, очень-сухонький, в довольно опрятной, хотя и несколько поношенной одежде. На нем был камзол и кафтан оливкового цвета с узеньким потертым серебряным галуном, узорчатые чулки, допотопный парик, очки в руках — длинная трость черного дерева, набалдашник которой изображал собой голову негра, увенчанную толстым сердоликовым тюрбаном. У ног его вертелся дрянной пудель, а сам он уже сидел у камина и, казалось, был так поглощен желанием поскорее согреться, что не обращал ни малейшего внимания на странную сцену, коей имел возможность быть свидетелем.

Баронесса оправилась раньше меня и смущенно, но вместе с тем высокомерно спросила у него, кто он и что ему нужно.

Но он, видимо, не расслышал, ибо был глух или притворялся глухим, и вдруг заговорил так, словно продолжал уже начатый разговор.

— Да, да, — отрывисто произнес он скрипучим голоском, — сегодня холодно, очень холодно. (Часы уже показывали полночь.) Будут заморозки, все уже замерзло. Земля заледенела, а луна яркая, очень яркая, чертовски яркая.

— Кто это? — обернувшись ко мне, с изумлением спросила баронесса. — Глухой? Сумасшедший? Каким образом он вошел в дом?

Я был не менее удивлен, чем она. Я тоже стал расспрашивать старичка, но он ответил мне не более; вразумительно.

— Как дела господина барона? — продолжал он, — Они в порядке, в полном порядке. Господин барон будет доволен своим управляющим. Разве только процесс с настоятелем монастыря Святой Марты может беспокоить его, но это пустяки, пустяки, сущие пустяки.

— Ах, я поняла! — сказала баронесса. — Это наш новый управляющий, господин Бюиссон. Наконец-то он приехал, какое счастье! Но ведь он глух, как пень, не так-ли?

— Сударь, — сказал я, повышая голос, — разве вы не слышите, что госпожа баронесса спрашивает, хорошо ли вы доехали?

Старик ничего не ответил. Он гладил своего дрянного пуделя.

— Что за отвратительная собачонка! — сказала баронесса. — Каково мне выносить это приятное общество! Но послушайте — где барон ухитряется находить подобных управляющих? Недаром я сказала сегодня, что он специально выискивает самых невыносимых!

— Сказать правду, — ответил я, — этот кажется мне очень странным. Не понимаю, как господин барон сможет беседовать с ним о делах, раз он не услышит и пушки.

— К тому же ему по меньшей мере сто лет! — продолжала баронесса. — Очевидно, муж считал, что прежний был чересчур молод. Да, вот фантазии моего супруга, такие фантазии могут взбрести в голову ему одному! Послушайте, давайте попытаемся отправить его спать… Сударь! Господин Бюиссон! Господин управляющий!

Баронесса кричала во весь голос, но, убедившись, что старичок даже не замечает этого, сочла за лучшее обратить все в шутку и начала безумно хохотать. Я пытался последовать ее примеру, но это было не вполне искренне. Проклятый старичок помешал мне в такую минуту, когда дела мои шли на лад, но он, видимо, даже не подозревал, что его присутствие кого-то стесняет. Он неподвижно сидел в кресле, с неистовой яростью грел свои старые ноги, а его мерзкая собака, которой я попытался, но безуспешно, наступить на хвост, угрожающе оскалила зубы.

— Этот процесс, — сказал вдруг управляющий, — запутан, запутан, очень запутан. В нем разбираюсь только я один. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь, кроме меня, мог закончить его. Настоятель уверяет, что…

Тут он заговорил с поразительной быстротой, с необыкновенным возбуждением. Не ждите от меня повторения его речей — один только дьявол или какой-нибудь старый опытный крючкотвор смог бы его понять. Для меня, а тем более для баронессы, это была китайская грамота. К тому же по мере того как он говорил, со мной, да и с баронессой, как она мне потом рассказала, происходило что-то странное. Мы слышали его слова, но они тут же исчезали из нашей памяти. Мы не смогли бы повторить ни одной его фразы, и эти фразы никак не воспринимались нами. Мы заметили, что он как будто и сам не понимал, не сознавал, что именно он говорит; он бросал слова словно в пустоту, и нам казалось, что он то бессмысленно перескакивает с предмета на предмет, то в тысячный раз повторяет одно и то же. Но, в сущности, его речи не достигали нашего рассудка. Его голос только касался нашего слуха, но не проникал в глубь нашего существа. Мы вдруг словно бы оказались заперты в сундуке. Лицо старика, весь его вид резко изменились; не переставая говорить, он продолжал меняться. Он словно на глазах старел с каждой минутой. Не знаю, как выглядят двухсотлетние люди, но бесспорно, что сначала он представлялся мне столетним, а потом его возраст как бы удвоился, утроился. Кожа приклеилась к костям! Глаза, которые несколько мгновений блестели и даже сверкали от яростной злобы, начали вдруг блуждать, взгляд сделался растерянным, мрачным, потом затуманился, стал тусклым, застыл и наконец совсем погас. Голос его тоже постепенно угас, лицо съежилось. Одежда обвисла и как бы стала влажной на его чахлом теле. Рубашка, сначала показавшаяся нам белой, приняла землистый оттенок и как будто запахла плесенью. Собака встала на ноги и завыла, вторя ветру, рычавшему снаружи. Мы не заметили, что свечи в канделябрах постепенно догорали, и вот погасла последняя. Баронесса тревожно вскрикнула и стала звонить в колокольчик. Никто не явился, но мне удалось отыскать непочатую свечу в другом канделябре и зажечь ее. Мы были одни. Старичок успел выйти так же бесшумно, как вошел.

— Слава богу! — воскликнула баронесса. — Не знаю, что я чувствую, но, кажется, со мной чуть было не случился нервный припадок. Я никогда не видела ничего более мучительного, чем это крошечное привидение. Ведь это было настоящее привидение, правда, сударь? Можете вы понять, как мог мой муж связаться с подобной мумией? Глухой, столетний, сумасшедший — ведь сверх всего он еще и сумасшедший, вы согласны? Что такое он нам наговорил? Я ничего не поняла, ничего толком не слыхала… словно передо мной трещала старая сорока. Вначале это рассмешило меня, потом мне надоело, потом стало меня раздражать, а потом испугало, так испугало, что я задыхалась, что мне сдавило грудь, что мне захотелось зевать, кашлять, плакать, кричать… кажется, под конец я и в самом деле что-то закричала. Я ужасно боюсь сумасшедших и маньяков! Ах, я не хочу, чтобы этот человек провел здесь целые сутки, я и сама сойду с ума.

— Господин барон ошибся относительно возраста и умственных способностей этого бедняги, — ответил я, — Разумеется, он впал в детство.

— А муж будет уверять, что нет. Вот увидите — он скажет мне, что управляющий молод и приятен… Но пусть он выгонит его, или я уеду… Ах, боже мой! — вскричала она. — Знаете, который час?

Я взглянул на стенные часы. На них было три часа утра.

— Как! Этот человек проговорил с нами три часа кряду? Он был в бреду, тут не может быть сомнений.

С минуту мы молчали. Оба мы не могли понять, каким образом сумели выдержать три часа его усыпляющей болтовни, не будучи в силах прервать ее и не замечая, сколько времени она длилась, несмотря на всю скуку и досаду, какую она в нас вызывала. Внезапно баронесса рассердилась.

— Не понимаю, — сказала она, — почему вы не прервали его и не нашли любого способа, будь он приличен или неприличен, избавить меня от такой пытки. Ведь сделать это должны были именно вы.

— По-моему, сударыня, я был не вправе распоряжаться в вашем доме, разве только вы сами дали бы мне это право…

— А скорее всего, я просто спала, да, может быть, и вы тоже.

— Клянусь вам, что не спал! — вскричал я. — Ведь я невыносимо страдал.

— Я тоже, — ответила она, — мне было жутко, я была парализована. Я ужасно боюсь сумасшедших и маньяков — впрочем, я уже сказала вам это. Но вы… значит, вы тоже испугались?

— Пожалуй, нет, сударыня, но я оцепенел от ощущения чего-то необычного, от какого-то отвращения…

Я попытался объяснить ей, что это досадное вторжение в разгаре сцены, которую я играл с таким жаром и искренностью, причинило мне боль.

— Полно! Вы тоже испугались! — возразила баронесса с убийственным презрением, — Да! Мы прекрасно провели эту бессонную ночь, нечего сказать! Завтра у меня будет мигрень. Будьте любезны посмотреть в доме, в конторе, на кухне, встал ли уже кто-нибудь из людей, потому что сколько я ни звоню в колокольчик, хоть разбей его, все равно никто не приходит. Очень странно. Уж не заснула ли моя горничная и остальные слуги летаргическим сном?