— Тимохин! — позвал он.

— Я, товарищ инструктор!

— Сейчас я тоже слетаю. Натягивайте посильнее, но не перетяните, ясно? — сказал Короленко с видимым спокойствием.

— Есть натягивать посильнее! Только…

— Что только? — резко спросил Короленко.

Тимоха не трогался с места, продолжая в упор смотреть на инструктора: ждал ли он, что тот образумится и передумает, или хотел намекнуть, что сразу после Ефименко ему не следовало бы лететь, только он стоял и на этот раз не спешил выполнять приказание.

— В чем дело, Тимохин? Я же сказал — давай побыстрее! — поторопил его Короленко.

И мы запустили нашего инструктора, который был полон решимости сделать то же, что и Ефименко.

Набрав высоту, Короленко перешел в горизонтальный полет, но счастье не улыбнулось ему — он не попал в восходящий поток, на который так надеялся, и, сделав два разворота, стал быстро снижаться прямо на лес. Чтобы не врезаться в деревья, он резко отвернул в сторону, туда, где лес кончался, и, к нашему ужасу, понесся на высокие сосны, которые росли отдельными группами вблизи от леса. Когда планер был уже у самой земли и разворачиваться было поздно, Короленко, чтобы избежать лобового удара о дерево, направил планер так, чтобы он пролетел между двумя соснами, очевидно, рассчитывая, что ворота для пролета достаточно широки. Однако концы крыльев ударились о стволы сосен, планер резко остановился и, застряв между соснами, замер, как раненая птица, сложив крылья.

Несколько секунд мы еще стояли, не смея поверить в то, что произошло, и смотрели на поломанный планер, прижавшийся к земле. Короленко не было видно.

— Какой ужас! — воскликнула Валя. — А инструктор?

И мы, опомнившись, бросились бежать к планеру через поле. Тем временем Короленко, невредимый, вылез из-под обломков и медленно, согнувшись под тяжестью своей вины, обошел вокруг планера, потрогав рукой отвалившееся крыло, словно желая удостовериться, что все это не сон, а действительность.

Когда мы в полной растерянности остановились у разбитого планера, тяжело дыша и не зная, что сказать в утешение нашему бедному инструктору, он смущенно улыбнулся и еще раз оглядел поломанный планер. Вид у него был жалкий. На лбу вспухла красная царапина, из ссадины на щеке сочилась кровь.

— Ну что…

Он развел руками, потрогал щеку, посмотрел на нас исподлобья и продолжал негромким голосом:

— Вот… сами видите, что произошло… Теперь будете знать, как надо летать и как не надо. А планер… Планер нужно ремонтировать. Своими силами, конечно…

— Ничего, товарищ инструктор! Мы починим! Сами все сделаем, не беспокойтесь… Будет как новенький!

Тимоха смотрел на него с искренним сочувствием, да и мы все очень жалели Короленко, и никто его не осуждал.

Короленко почувствовал это и как-то очень грустно улыбнулся Тимохе, но все сразу поняли, что настроение у него поднялось.

Пока мы стояли у планера, оставшийся в одиночестве Ефименко, о котором все забыли, немного подождал на бугре, убедился, что с Короленко ничего страшного не случилось, и незаметно уехал.

Больше он к нам не приезжал.

Однажды, когда мы всей гурьбой возвращались после полетов, Виктор предложил:

— А ну, братва, пошли прыгать с парашютной вышки! Это так здорово — дух захватывает! Сердце уносится высоко в синее небо, и такая радость клокочет в груди, что словами невозможно передать. Об этом можно только петь…

— Чего там у тебя клокочет? — лениво отозвался Лека-Длинный. — Подумаешь, вышка! Шагнул — и уже на земле.

— Ты, Длинный, помолчал бы! — возмутился Виктор. — Ты же понятия об этом не имеешь, а я уже прыгал, понятно?

У Тимохи мгновенно заблестели глаза. Как это Виктор успел раньше него? И почему не позвал на вышку своего лучшего друга?

— Прыгать? — переспросил громко Тимоха, делая вид, что ничуть не обижен. — Конечно, пошли! А высота какая — метров пятьдесят будет? Или меньше?

Он посмотрел на меня выжидательно, как будто вопрос его относился ко мне и я должна была знать высоту вышки. На самом же деле Тимоха просто беспокоился, по струшу ли я. Мне стало обидно, и я отвернулась от него.

— Может, и будет, — с сомнением ответил Виктор.

Сунув руки в карманы брюк, Лека презрительно сказал:

— Да что я — из детского сада, что ли! Вот с самолета бы — другое дело!

— Придет время — будем и с самолета! — убежденно сказал Виктор. — Между прочим, говорят, с вышки прыгать страшнее, чем с самолета. Это я от летчиков слышал.

Слава, который до сих пор только с интересом слушал, мягко произнес:

— Начнем, Лека, с вышки. Выбора нет. Да и неизвестно еще, придется ли нам прыгать с самолета. Уж во всяком случае, не всем.

И, пожав плечами, он улыбнулся так, словно извинялся, что в его планы не входило ни стать летчиком, ни заняться парашютным спортом.

— Ну, хватит рассуждать! Решили — так идем! — категорически заявил Тимоха, словно отдал приказ.

Когда в разговор вступал Слава, Тимоха начинал нервничать. Не мог ли он примириться с тем, что у Славы есть то, чего не хватало ему, Тимохе, — врожденной интеллигентности, внутренней культуры, оскорбляло ли его отношение Славы к полетам — просто как к очередному виду спорта, в то время как Тимоха и другие ребята мечтали стать профессиональными летчиками, во всяком случае Тимоха чувствовал к Славе антипатию и часто не мог даже скрыть ее. К тому же он считал, что Слава непременно должен нравиться мне, и это, возможно, было главной причиной его недружелюбного отношения к нему.

Быстро наклонившись ко мне, Тимоха спросил:

— Ты как, Птичка, прыгнешь?

— Конечно, прыгну! Но только в том случае, если кто-нибудь столкнет меня с вышки!

— Ну, за этим дело не станет, предлагаю свои услуги! — вмешался Виктор. — А могу даже сбежать вниз и там поймать тебя!

— Не успеешь!

— Не успею? Да ты же зависнешь между небом и землей!

— Факт! — подтвердил Лека. — С таким-то весом…

— А у тебя есть мешочек с песком! — с радостью подсказала мне Валя.

— Ну уж нет!

В центре парка у деревянной вышки стояла очередь. Желающих прыгнуть оказалось не так уж мало. Мы к ним присоединились и, задрав головы, стали наблюдать, как с небольшой площадки на самом верху вышки прыгают парни и девушки.

Большой белый купол, наполнившись воздухом, уверенно опускал каждого на землю. Одни прыгали бойко, без всякой боязни, даже выкрикивали что-то при этом или пели, другие опускались с напряженными, каменными лицами, вцепившись в стропы и боясь шевельнуться. Были и такие, которые, поднявшись наверх по винтовой лестнице, спешили поскорее спуститься тем же путем.

Подошла наша очередь, и мы друг за другом стали подниматься по деревянным ступенькам. Первые минуты, чувствуя себя пока еще внизу, у земли, мы перебрасывались шуточками и еще по-настоящему не думали о предстоящем прыжке.

Я уверенно шагала вверх, и доски, которые изредка поскрипывали под ногами, казались мне прочными и надежными, а широкая у основания конусообразная вышка выглядела фундаментальной, крепко сколоченной. В просветы между ступеньками видна была зеленая трава, постепенно уходившая все дальше вниз. Но по мере того как земля отдалялась и вышка становилась все более узкой, я все чаще замечала, что доски, по которым я ступала, уже совсем старые, выщербленные и неприятно скрипят, потому что плохо прибиты, что щели между ними слишком велики, а тонкие перила, за которые я ухватилась, шатаются и, чего доброго, вот-вот рухнут совсем. Поверхность перил была гладкая, отшлифованная множеством рук, и я подумала, что вышка, видимо, построена очень давно и скоро развалится. Пожалуй, на нее и взбираться опасно…

Я взглянула вверх, чтобы определить, далеко ли еще до площадки, но увидела только фигуру Виктора, которая все закрывала от меня. Перед глазами мелькали его ноги в широких лыжных брюках и стоптанных матерчатых тапочках. Мне захотелось окликнуть Виктора, но в этот момент раздался пронзительный крик девушки: