— Ну вот что, Литвяк — сказал он тоном, не допускаю­щим никаких возражений, стараясь скрыть недовольство са­мим собой. — Я человек прямой. Скажу откровенно: я решил вторично послать рапорт в дивизию о том, чтобы вас обеих отозвали из полка. Уверен, что просьбу мою учтут. Полк бое­вой... Сами видите, как гибнут летчики один за другим. А вы развели тут кудряшки, ромашки! Не место здесь девушкам. И поставим на этом точку!

Сдвинув брови, Лиля быстро соображала, как быть даль­ше. Нет, нельзя допустить, чтобы он послал рапорт, нужно до­казать ему, убедить его, а то, чего доброго, и в самом деле отошлют из полка. Пока все обошлось — ей и Кате уда­лось остаться... Нет, нельзя сдавать позиции. Никак нельзя! И она смело бросилась в атаку:

— Товарищ командир полка, мы — летчики! Мы сами по­шли на фронт, понимаете? Никто нас сюда не тянул. Мы хо­тим, мы должны летать!

— Подождем ответа на рапорт,— упрямо произнес Бара­нов. — Я сегодня же подам! Можете идти, вы свободны, Лит­вяк.

Лиля не тронулась с места. Наоборот, оглянувшись, де­монстративно села на свободную табуретку рядом со штурма­ном, который, усмехаясь, с интересом слушал разговор, хотя и не вмешивался в него.

«Пусть! Пусть будет, что будет. Все равно теперь уже не­чего терять. Теперь — до конца, не отступать, не сдаваться. Ес­ли не добиться сейчас, то все пропало...»

— Буду сидеть здесь, пока не скажете, что разрешаете ле­тать! — объявила Лиля,

Баранов и штурман полка переглянулись.

— Вы упрямая девушка, но это вам не поможет... Кстати, ответьте: почему вы и Буданова не улетели вместе с остальны­ми летчицами? Ведь был же приказ, и вам его объявили.

Лиля опустила глаза. Этого вопроса она боялась больше всего. Если открыто сказать Баранову правду, он возмутится, и тогда вряд ли что-нибудь докажешь ему. Положение ослож­нится еще больше. Как же быть? Лиля постаралась придать лицу безразличное выражение, словно то, о чем спрашивал Баранов, было не так уж важно, и скучным, равнодушным го­лосом произнесла:

— А нам никто не сказал, чтобы сразу...

Но тут же осеклась и смешалась. Лгать Бате? Нет, она не могла, у нее не получалось... С ним можно только прямо и че­стно. С тяжелым вздохом она призналась:

— Ну, в общем, мы решили, что должны остаться. Друго­го выхода у нас не было.

— Должны? Как это понимать? — повысил голос Бара­нов. — Несмотря на приказ?

— Угу. Товарищ командир, все ведь ясно: мы хотим ле­тать. Нам трудно убедить вас... Ну почему вы не хотите пу­стить нас на задание? Разрешите слетать хоть один раз, и тогда...

— Опять вы за свое, Литвяк! Я вас спрашиваю об одном, а вы мне другое. — Баранову опять бросилась в глаза ромаш­ка, и он в сердцах воскликнул: — Послушайте, ну какой вы истребитель! Вы только посмотрите на себя! Вам в куклы иг­рать, а не в бой лететь...

У Лили дрогнули губы. Нет, этого от Бати она никак не ожидала... Глаза ее наполнились слезами, от обиды ей захо­телось горько заплакать, но в этом случае только подтверди­лись бы слова Баранова, и она заставила себя сдержаться. Что он знает о ней? Как он может так говорить, если ни разу не пустил ее в полет? Молча проглотив обиду, Лиля покрасне­ла до корней волос. Ей вдруг стало жаль себя, и, как она ни крепилась, все же слезинка, одна-единственная, предательски поползла по щеке. Опустив голову, Лиля быстро смахнула ее,

Почувствовав, что не следовало так говорить, Баранов сра­зу же пожалел об этом. Но вырвалось — не воротишь. И он, виновато кашлянув, произнес:

— С вами трудно говорить... Идите и успокойтесь, Лит­вяк!

— А вы знаете, товарищ командир, в какой день я роди­лась? — спросила вдруг Лиля.

— Н-нет. Но какое это имеет значение?

— Восемнадцатого августа! В день авиации!

Штурман Куценко, который был явно на Лилиной стороне, улыбнувшись, развел руками:

— Так у нее же на роду написано — быть летчиком! Какие же могут быть сомнения!

Но Баранов молчал, оставаясь серьезным и желая этим показать, что разговор окончен. В это время в землянку вошел невысокий крепкий летчик в шлемофоне.

Лиля узнала Соломатина, который сегодня летал на ее «тройке». На его бронзовом от загара лице двумя белыми по­лосками выделялись брови, под ними искрились веселые ка­рие глаза. Он был возбужден и, видимо, еще жил впечатления­ми только что проведенного боя.

 — Соломатин! Алексей! Наконец-то ты вернулся! — радостно воскликнул Баранов, бросившись навстречу лет­чику.

Он по-мужски крепко обнял Соломатина и, сразу повесе­лев, совсем забыл о Лиле.

— Ну как там? Что там? Мне уже сказал Мартынюк, те­перь ты расскажи подробнее.

Баранов любил своего лучшего командира эскадрильи. Они были друзьями, вместе учились летать, вместе ушли на войну. Разница в возрасте у них была невелика — всего три года: Соломатин поступил в летное училище сразу после окон­чания десятилетки, а Баранов сначала учился в техникуме и пришел в авиацию уже после того, как несколько лет прора­ботал на заводе в Сормове. Хотя многие в полку считали, что он гораздо старше других и называли его Батей, на самом деле Николаю Баранову исполнилось всего двадцать во­семь...

— Все в порядке, товарищ командир! Дали мы им жару! Четырех «юнкерсов» сбили, остальные — кто куда. Ну и «мес­сера» одного повредили, сел на нашей территории, рядом с артиллерийской батареей. Я сам видел — артиллеристы взяли летчика... Короче говоря, ни один из бомбардировщиков не прошел к городу. Побросали бомбы в поле. Наши все дрались отлично! Только вот...

Он хотел что-то добавить, но промолчал.

— Трудно было? — спросил Баранов.

— Да, пришлось попотеть. Их много было, «этажеркой» летели, в три яруса.

— Да, Мартынюк мне докладывал. А мы здесь тоже не­множко подрались с «мессерами». Прямо над аэродромом. Ну, а как потери?

Веселый огонек в глазах Соломатина погас, на лбу обозначилась жесткая вертикальная складка.

— Все вернулись, кроме Басова. Самолет загорелся, ну и... Выпрыгнуть он не успел.

— Да. Знаю. Жаль, очень жаль Басова.

Баранов зачем-то переложил с места на место планшет на столе, подвинул к нему шлемофон, покашлял и несколько раз поправил свою гимнастерку.

— Кажется, у него дети остались?

— Двое, — ответил Соломатин.

— Да... Жаль Басова, — повторил Баранов. — Слушай, Алексей, ты скажи комиссару: пусть он там напишет им, же­не, детям... Как следует пусть напишет! Басов был настоящий человек.

— Хорошо.

— Ну, еще что?

— Карнаев ранен в руку, — продолжал Соломатин. — Лег­ко, кость не задета. Самолет цел. Остальное нормально.

— Ну, в общем, молодцы! — сказал Баранов и обе­ими руками потряс Соломатина за плечи. — Отдыхай, сегодня еще полетишь. Немцы, гады, нажимают: хотят город взять! Не пустим их в Сталинград!

Он потряс большим крепким кулаком.

Соломатин стянул с головы шлемофон. Пшеничные волосы легко рассыпались, и две пряди, упав на крутой влажный лоб, сразу прилипли. С уважением и восхищением смотрела Лиля на летчика. Этот скромный молодой паренек со звездой Героя и двумя боевыми орденами мастерски дрался в воздухе и за какой-нибудь год успел уничтожить шестнадцать фашистских самолетов. Его любили за добрый, спокойный характер, за то, что в самые критические моменты боя он умел оставаться со­бранным, целеустремленным и никогда не забывал прийти на помощь товарищу. В полку рассказывали, что однажды он спе­циально сел на вражеской территории, чтобы спасти своего ведомого, который был сбит зенитками. Под обстрелом, на глазах у немцев он посадил летчика в свой самолет и взле­тел...

Собираясь уходить, Соломатин взглянул на Лилю, на Ба­ранова и, догадавшись, о чем был разговор между ними до его появления, весело спросил:

— Что, договорились?

Лиля молча опустила глаза, давая понять, что дела обстоят неважно, а Баранов уклончиво ответил, старательно прикури­вая от зажигалки:

— Да вот никак не поладим. Просится летать...

Тряхнув прямыми светлыми волосами, Соломатин вытер пот со лба и мягко улыбнулся: