Со времени последнего визита обстановка изменилась не сильно. Разве что прибавилось количество объедков на столе. Никто уже, правда, не заводил музыку и матерные здравницы не выкрикивал. Все изволили почивать. Укушавшись, судя по всему, до бесчувствия. На стульях, на полу, или уронив голову в грязную тарелку. Салоп в задранной до подбородка майке дополз до замызганного диванчика и спал методом частичной погрузки, прилипнув к засаленной обивке давно небритой щекой. Все остальное на диванчик взобраться не смогло. Подле на полу растеклась сомнительного происхождения лужа. Праник остановился на пороге, борясь с искушением вдавить курок и, поведя стволом, одной длинной очередью вспороть эти бурдюки с говном.

Первым делом он прошелся по комнате и собрал оружие. Что называется, подальше от шаловливых ручек. От «калашниковых» отстегнул магазины, определил в мешок, найденный тут же. Пригодится. Свой рюкзак отыскался в шкафу, висящим на гвоздике. Правда, вещи на месте оказались далеко не по списку. Видно все, на что упал глаз, сельские труженики беззастенчиво изъяли. Наладонника в рюкзаке не было. Праник обошел кабинет еще раз, уже с лампой в руке, опасно засвечивая в лица спавшим. Решил: плевать! Если кто дернется, тогда он уже без всяких угрызений устроит тут всеобщий групповой аминь. Поиски результата не принесли. Блуждающий взгляд упал на сейф. Точно! Праник подергал дверцу — заперто. Обшарил бригадира. С отвращением извлек из косого кармана мокрых брюк связку ключей. Стараясь не греметь, открыл замок. В качестве компенсации потерянного времени и подорванного здоровья в рюкзак отправился початый цинк с патронами и несколько сигаретных пачек. Сам Праник не курил уже много лет — нечего было, можно сказать: бросил. Сменяет на что-нибудь, благо легкие. Взял пару гранат, похоже, это его же. Повертел пистолет Стечкина в кобуре. Пораздумав, отложил. Тяжелый. Больше глаз ни за что не зацепился: стопка паспортов, дырокол, печати — наследие старых времен; мятые журналы порнографического свойства, какие-то тетради. Прибора в сейфе не было.

Праник присел на спинку дивана. Где-то вдалеке хлопнула дверь, послышались голоса. Ферма просыпалась. Нужно что-то решать. Осторожно отодвинув занавеску, выглянул на улицу. И усмехнулся. Наладонник валялся на подоконнике среди прочего хлама. Живой, работает вот, заляпан какой-то дрянью. Праник бережно вытер прибор рукавом и упрятал в карман. И, не останавливаясь, поспешил прочь. Потому как стремительно светало, а пересекаться с патрулями не хотелось совершенно.

Да, ему повезло. Но этим, в конторе, тоже. И неизвестно еще, кому больше!

Превозмогая ломоту в суставах, Праник старался как можно скорее убраться с открытого пространства. В лесу достать его будет непросто. Погони Праник не опасался не сильно. Серьезных ценностей при нем нет. Позаимствованные патроны он, пожалуй, вернет, но предварительно зарядив в автомат. Патронов у него много, поэтому показательного судилища не получится. Чего с него брать-то, по большому счету? Поди, охота кому-то просто так подставлять шкуру под дырки. И даже если товарищ Салоп в безудержном своем похмельном порыве снарядит-таки отряд джигитов вдогонку, очень сомнительно, что те приложат какие-то усилия для того, чтобы его, Праника, отыскать. Праник бы на месте тех самых джигитов постарался бы наоборот, чтобы встреча такая не состоялась никогда.

Рассуждая подобным образом, Праник очень удивился, когда заметил, что от поселка за ним движется какая-то фигура. Пожал плечами:

— В войнушку поиграть захотелось? Ну, вэлкам…

До подлеска оставалось совсем ничего, за полтора десяка лет, что поле не пахалось, молодая поросль отвоевала приличное пространство. Праник выбрал позицию для засады и стал ждать.

Но опасения оказались напрасными, а приготовления излишними. Следом бодро семенил выдающийся агроном-ассенизатор тепличного хозяйства господин Цин. В совершенно единственном экземпляре, зато с кругленьким мешочком за спиной. Праник выпрямился в рост, демонстративно забрасывая автомат за спину.

— Подожди! — китаец махнул рукой и поспешил навстречу. Запыхавшись, стянул вязаную шапочку с помпоном, вытер взопревшую лысину. — Давно уйти хотел. Только один боялся… Еды собрал немножко, — Цин тряхнул рюкзачком. — Просо, сало… Возьми с собой?..

Праник растерялся.

— Дык, я куда иду, сам не знаю…

Он привык скитаться в одиночестве. За себя одного отвечая, и на себя одного полагаясь. Попутчик в планы как-то не входил. Оставалось придумать вескую причину, чтобы вежливо китайца спровадить.

— Возьми, — Цин склонил голову в поклоне.

И этот жест обезоружил Праника совершенно. Он проглотил слова, застрявшие в горле, и вздохнул:

— Ну, пошли…

Старые дороги Праник не любил. Таскается по ним всякий сброд: одинокого путника распотрошить, если повезет, а чаще поскоблить по старым автомобилям. Там подбирать уже давно нечего, но ни на что более фантазии не хватает. Это как холостяцкая яичница: открыл холодильник, почесал яйца, закрыл холодильник. Ритуал… Поэтому, коли лежал путь вдоль какого-нибудь заросшего шоссе, предпочитал Праник топать стороной, метров за сто, лесом, кустами, оврагами. На причитания китайца внимания не обращал, так меньше риск нарваться на засаду.

Подал сигнал наладонник, указывая на чужое присутствие вблизи дороги. Объект в единственном экземпляре, с места не двигается. Праник замедлил шаг, задумчиво постукал ногтем по светящемуся пятнышку. Будь на мониторе точек пять-шесть — это какие-нибудь козлы караулят прохожих, к бабушке не ходи. А здесь… Снайпер-одиночка? Праник опустил флажок предохранителя и бесшумно двинулся к обочине по широкой дуге, не слишком полагаясь на оценки наладонника с куском железа в плате.

В стороне от дорожного полотна стояла огромная высохшая липа. Под раскидистой кроной без листьев, привалившись спиной к стволу и закрыв глаза, неподвижно сидел старик. Подле на холодной земле скрючилась девчушка лет четырнадцати. Праник закинул автомат за спину и негромко покашлял. Девчушка встрепенулась и уселась, обняв колени. Ее била крупная дрожь. Сама щуплая, бледная, острые плечики выпирают, глазища карие огромные. Постатомное дитя, никогда не видевшее солнца. Такие отчего-то напоминали Пранику ростки проросшей в погребе картошки.

— Чего трясешься?

— За… замерзла.

— А это кто с тобой? — Праник опустился на корточки.

— Дед. Он спит.

— Давно?

Девчушка кивнула.

Давно… Праник пощупал старику пульс. Закоченел уже.

— Как звать тебя?

— Аня.

Праник снял с мертвеца потертый пиджак, стащил свитер, штаны.

— Вот. Давай-ка одевай, Аня. Ему без надобности уже…

Повернулся и, не говоря ни слова, отправился обратно в лес, туда, где ждал китаец. Старик в семейных трусах и грязной майке так и остался лежать под высохшим деревом, острый подбородок его смотрел прямо в небо. Была мысль похоронить, но Праник ее отверг. Смысл? Ему усердствовать, зарывать, зверушкам откапывать потом. Нынче ни сил не хватит всех упокоить, ни земли… Вскоре догнала Аня, тихонько пошла позади. Молчал и Праник. Он не звал с собой, но и прогнать прочь не мог. А кто бы смог?

Дед Ане родным не был. Просто прохожий, к которому девчушка прибилась некоторое время назад. Тихая, внимательная, она послушно исполняла все поручения, на трудности не жаловалась, на судьбу не роптала.

Родителей своих Аня не знала.

— Мама, — однажды продемонстрировала бережно хранимое в недрах куртки фото.

Старую журнальную вырезку с улыбающейся белокурой Мэрилин Монро.

— Красивая, — Праник кивнул.

На сердце отчего-то снова накатила тоска. Захотелось завыть. От бессилья, от безысходности. Что же мы сделали?.. Что же мы сделали с собою, сволочи?..

Поселением это можно было назвать вряд ли. Скорее уж лагерем: несколько землянок посреди соснового бора, на крутом берегу мелкой извилистой речки. Праник рассматривал через бинокль сохнущее на веревках тряпье, выводок тощих чумазых детей, что тыкали прутиками с насаженными лягушками в чадящий сырыми дровами костерок. У воды стояла туристическая баня — пирамида из камней внутри каркаса, обтянутого мутной рваной пленкой. Но первым бросался в глаза врытый на пригорке посеревший от времени и дождей столб с какой-то резьбой. Издали он напоминал слегка покосившуюся ракету на стартовом столе, а все больше, надо признать, символ учения товарища Фрейда.