В последнее время Вейсал-киши заметил, что жена худеет с каждым днем. У него щемило сердце, когда он смотрел на ее высохшее, сморщенное, как печеное яблоко, лицо. Но старик держал себя в руках, стараясь, чтобы жена не догадалась о его переживаниях.

Наступил рамазан. С первого же дня поста Пари-гары завязала рот платком и до самого вечера не брала в рот ни крошки. Как муж ни настаивал, как ни ворчал, женщина продолжала все делать по-своему. Вейсал-киши сердился, отчитывал ее, ссылался на авторитет муллы и старых" набожных людей:

— Упрямое ты существо, Пари! Сам мулла Гусейн заявил с минбера [9], что больным людям запрещено поститься, что тот, кто постится, берет на душу грех. Зачем же себя мучаешь? Перестать упрямиться! Пожалей себя.

Пари-гары пропускала эти слова мимо ушей. А когда старик слишком уж расходился, начинала возражать ему слабым голосом:

— Пусть мулла говорит, что хочет. На том свете никто не станет держать за меня ответ, ни мулла, ни ты! Пока душа теплится в человеке, он должен поститься и совершать намаз. Так велит шариат. Аллах никому не прощает грехов, даже больным! И мне не простит…

В ответ на это Вейсал-киши только вздыхал, бессильный противостоять упрямству жены, и, в сердцах махнув рукой, обиженно бормотал:

— Что ж, вольному — воля…

У Пари-гары от голода часто кружилась голова, темнело в глазах. В такие минуты она прислонялась к тутовому дереву во дворе и замирала без движений, измученная, обессиленная, думая только об одном: как бы муж не увидел ее в таком состоянии.

Когда сегодня задолго до рассвета она встала к утреннему намазу, у нее дрожали колени. Старушка не смогла вынести самовар за порог и начала разводить его прямо в своей комнатушке.

Скоро он весело загудел.

Вейсал-киши совершал намаз в соседней комнате. Оттуда время от времени доносился его голос. Старик, как обычно, читал Коран. Прошло столько лет, с тех пор как Пари-гары впервые услыхала этот приятный мелодичный голос! Она так привыкла к этому, что в те дни, когда Вейсал-киши отсутствовал, ей становилось грустно и тоскливо.

Всякий раз" прислушиваясь к голосу мужа, читающего молитву, Пари-гары вспоминала свою молодость, вспоминала, как ходила за водой к источнику в платке с широкой желтой каймой, как подставляла пригоршни под холодную упругую струю и пила воду и как дрожало в прозрачной влаге отражение ее лица и прядей ее блестящих черных волос…

Порой при совершении намаза печальный голос Войсала нагонял на Пари-гары тоску, она тихонько плакала, вытирая слезы концом платка.

Сегодня мысли Пари-гары унесли ее в далекое-далекое прошлое.

Но вдруг в окно кто-то легонько постучал. Пари-гары подошла к окну, подняла занавеску и глянула снизу вверх, будучи не в состоянии расправить согнутую колесом спину.

За окном в предрассветных сумерках чернела человеческая голова.

— Кого надо? — спросила женщина глухо.

Человек прильнул лицом к стеклу и, прикрывая рот ладонями, зашептал:

— Открой, Пари-гары, это я, Мухаммед…

Старуха приложила к глазам сухую костлявую руку, вгляделась и узнала гостя. Держась за стену, она подошла к двери, отодвинула засов. В комнату скользнул Гачаг Мухаммед. Его заросшее лицо было до самых глаз закрыто краем черного башлыка. Подняв на лоб нахлобученную до переносицы папаху, он окинул комнату быстрым, живым взглядом, затем обернулся к старушке и ласково сказал:

— Доброе утро, Пари-хала!

— Да пошлет тебе аллах удачу, сынок! Проходи, садись. — Старуха указала на место возле самовара. — Сейчас Вейсал кончит намаз. Садись, садись…

Мухаммед поставил в угол винтовку, подобрал полы длинного архалука и сел на тюфячок, поджав под себя ноги.

Пари-гары, согнувшись в три погибели, проверила, хорошо ли заперта дверь, и принялась хлопотать, готовя гостю завтрак.

Наконец голос Вейсала-киши в соседней комнате умолк. Скоро он и сам появился на пороге в накинутом на плечи архалуке. Глаза его выражали крайнее удивление.

— Мухаммед, это ты? — тихо спросил он. — Ах, лихая головушка! Зачем лезешь на рожон?! В самое пекло заявился… Разве не знаешь, что в городе войско? Бросишь палку — попадешь в солдат. Их тут видимо-невидимо.

— А ты не бойся, Вейсал-киши, — улыбнулся Мухаммед. — Пусть только кто-нибудь сунется сюда! Ног не унесет…

— Не говори так, Мухаммед. Помни народную мудрость: осторожность украшает джигита.

— Видно плохо ты знаешь Мухаммеда, Вейсал-киши, — опять улыбнулся гость. — Он со своей дубинкой никогда не расстается. Знаешь, как спят птицы? Одним глазом спят, а другим посматривают. Так и мы…

Хозяин подсел к скатерти. Старая Пари налила мужчинам чай, подала юху [10] и кислое молоко.

Некоторое время все молчали. Супруги, поглядывая на спокойное лицо Мухаммеда, украдкой вздыхали, стараясь не выдавать своего волнения. Каждую минуту в дом могли нагрянуть городовые.

Вейсал-киши боялся не за себя, а за гостя. Мухаммед же, как ни в чем не бывало, пил чай, не обращая внимания на то, что за окном уже порядком рассвело.

— Какие новости, Вейсал-киши? — спросил он наконец. — Я слышал, в Гымыре арестовали нескольких крестьян и привезли сюда?..

Вейсал-киши, прищурившись, посмотрел на Мухаммеда.

— Ты хорошо обо всем осведомлен. Ну, так что же тебе еще рассказывают?

— Пристав Кукиев убежден, что крестьяне знают, где я скрываюсь.

Хозяин глубоко вздохнул и утвердительно кивнул головой.

— Верно говоришь. Поэтому и похватали многих. Вот уже два дня их семьи толпятся у ворот участка.

На скулах Мухаммеда заходили желваки. Брови нахмурились.

— Не слыхал, что пристав собирается с ними делать?

Вейсал-киши допил чай, поставил стакан на блюдце, пригладил усы и сказал с напускным равнодушием:

— Кажется, хочет продержать их несколько дней здесь, а потом отправить в Лагодехи. Бедные люди! У всех семьи, дети…

Мухаммед задумался. Серый утренний свет просачивался через окно, как бы снимая покров таинственности с убогой, нищенской обстановки.

Мухаммед встал, закинул конец башлыка на плечо, закрыл нижнюю часть лица, надвинул на глаза папаху и взял из угла винтовку.

— Спасибо за чай и беседу. Счастливо оставаться!

Вейсал-киши проводил гостя до порога.

— Еще раз прошу, сынок, будь осторожен, — напутствовал он. — Половина солдат размещена в городе.

— Волков бояться — в лес не ходить, — ответил Мухаммед. — До новой встречи, Вейсал-киши!..

Он вышел во двор, вскочил на коня и поскакал к воротам.

Хозяин грустным взглядом проводил всадника.

В этот день у пристава Кукиева с утра было скверно на душе. И в участке и дома он без конца хмурился, смотрел на всех мрачно, исподлобья, беспричинно бранился. Больше всех, разумеется, доставалось городовым.

Придя в полдень домой, Кукиев долго расхаживал по гостиной, громко вздыхая и раздраженно ворча что-то под нос, затем упал на диван, да так и застыл неподвижно в позе незаслуженно обиженного ребенка.

"Опять приступ меланхолии!" — огорчилась Тамара Даниловна. Хорошо зная характер супруга, она старалась в такие дни ни в чем ему не перечить, по возможности угождать, а главное, помалкивать.

Войдя на цыпочках в гостиную, Тамара Даниловна подсела к мужу на диван. В течение получаса они не обмолвились ни словом. Затем приставша так же безмолвно поднялась и бесшумно вышла.

В последнее время Кукиева часто одолевали подобные приступы меланхолии. Никакие лекарства при этом не помогали. Бессильны были доктора.

— Недуг вашего мужа неизлечим, — говорили они Тамаре Даниловне. — Это хандра, меланхолия… Пройдет приступ, и все будет в порядке.

А один известный бакинский врач, армянин, приехавший летом в Закаталы навестить свою старую мать, объяснил Тамаре Даниловне, что меланхолии подвержены почти все пьющие люди. "Если бы вам удалось заставить мужа отказаться от водки, — заявил он, — сплин перестал бы его беспокоить…"