Лицо у Добровольского перекосилось.

— Встать! — крикнул он.

В старых, видавших виды стенах карцера его голос прозвучал глухо, словно в большой бочке.

Дружин поднял голову, с ненавистью взглянул на Добровольского и, скрестив на груди руки, отвернулся к стене.

Подполковник вскипел. Он схватил солдата за ворот рубахи и рванул к себе.

— Сукин сын! Откуда у тебя эта книжка? Отвечай! За такие делишки многие кончали жизнь на виселице, плясали под перекладиной!..

Выпученные глаза Добровольского, казалось, вот-вот лопнут, словно каштаны на раскаленной сковороде.

Дружин спокойно, но в то же время с ненавистью смотрел, не мигая, в лицо подполковнику и молчал.

Добровольский скрипнул зубами и опять тряхнул солдата за ворот.

— Ты будешь отвечать, негодяй?

Дружин, не отрывая спокойного взгляда от худощавого, перекошенного злобой лица подполковника, тихо, но твердо сказал;

— Я ничего не знаю.

Добровольский кулакам ударил его снизу в подбородок. Дружин упал навзничь, больна ударившись головой о доски нар.

Сердце у капитана Смирнова сжалось. Он понял, почему командир батальона не вызвал арестованного к себе в кабинет, а сам пришел в этот зловонный карцер.

Добровольскому, как и многим царским офицерам, была явно не по душе отмена телесных наказаний в армии. Когда об этом был издан приказ, он, не таясь, высказывал свое недовольство им. Конечно, ему было трудно расстаться с привычками и порядками, к которым он так привык и которые успел полюбить за долгие годы службы в армии. Но при всем этом Добровольский, хотя часто в открытую и похваливал "доброе старое время", у себя в кабинете на глазах у других не осмеливался воскрешать порядки прошлого. Это могло бы сильно повредить его престижу как в "верхах", так и среди подчиненных.

Всякий раз, прибегая к телесным наказаниям, командир батальона старался ограничить число свидетелей до минимума.

Именно поэтому подполковник Добровольский оставил сегодня свой красивый светлый кабинет и спустился в темный карцер. Здесь он мог делать все, что ему хотелось.

Варламову он верил, как самому себе. Что же касается слабодушного капитана, характер которого командир батальона отлично знал, то его он, как живого свидетеля, сбрасывал со счетов, относя к безъязыким, бессловесным существам.

Вот этот самый безъязыкий Смирнов и наблюдал сейчас, как по подбородку Дружина текла широкая струйка крови. "Кто, кроме нас, узнает об этом диком обращении с человеком? — думал Смирнов в эти минуты. — Кто расскажет людям об этом окровавленном лице? Каменные стены?! Толстая тюремная дверь? Нет, и они будут молчать!"

Спустя полчаса подполковник Добровольский уже шел через крепостной двор обратно к себе. Поручик Варламов запер дверь карцера и спрятал ключ в карман.

Таким образом, кроме них троих, никто не знал, что произошло в мрачном застенке.

В тот же день после учений на плацу поручик Варламов приступил к расследованию дела.

До самых сумерек допрашивал он в маленькой комнатке комендатуры солдат седьмой роты, казавшихся ему "подозрительными". Поручик пускал при этом в ход все свои методы, вплоть до запугивания и угроз, но так ничего и не узнал.

Последним он вызвал Сырожкина.

Идя по дороге в крепость, Сырожкин не торопился, несмотря на строгий наказ фельдфебеля срочно явиться в комендатуру. Он понимал, что его вызов на допрос — только игра, которая ведется для того, чтобы втереть очки его товарищам, отвести от него всякие подозрения.

От Бондарчука Сырожкин многое знал о делах солдатской партийной организации. Больше того, он был знаком и с некоторыми из местных подпольщиков. Для него не составляло никакого труда выдать своих товарищей, которые часто шепотом делились с ним своими мыслями, в трудную минуту помогали ему, а главное, верили, как родному. Захоти он только, и они все до одного оказались бы в застенках у Варламова. Но Сырожкин боялся. Он понимал, что, если сразу выдаст всех своих товарищей, на него одного падет подозрение, каждому станет ясно его подлинное лицо. А тогда ему уже не уйти от жестокой матросской расправы.

И бесстрашный Сырожкин трусил.

По дороге в комендатуру он твердо решил, что пока не назовет больше никого из солдат-подпольщиков. Пусть Варламов набьет его карманы ассигнациями, осыплет с головы до ног золотом, он будет молчать, будет нем как рыба.

Арест Дружина ни в какой мере не бросал на него тени. Ведь любой солдат из казармы второго взвода мог случайно увидеть книжечку в сапоге у бывшего матроса. А донести Варламову было легче легкого.

Кроме того, многие были очевидцами возвращения Погребнюка в казарму перед самым налетом Варламова. Конечно же, это обстоятельство поможет ему отвести от себя подозрения и взвалить их на "интеллигента". В этом направлении ему даже удалось кое-что сделать. Сразу же после обыска Сырожкин, собрав вокруг себя товарищей, шепнул им, что с "интеллигентом надо держать ухо востро".

Когда Сырожкин вошел в коридор комендатуры, из комнаты, где Варламов вел допрос, выскочил взмокший, растерянный, с красным лицом караульный Медведко, который минувшей ночью стоял на часах у них во дворе.

Столкнувшись с Сырожкиным, он что-то невнятно пробормотал и поспешил к выходу.

"Видать, задал ему поручик перцу", — подумал Сырожкин и постучался.

За дверью послышалось: "Да-да!"

Он вошел.

Варламов сидел за столом и вытирал платком потную шею.

Увидев вошедшего, он откинулся на спинку стула и уперся руками в край стола. На лице у него появилась искусственная улыбка.

— А-а, Сырожкин! Что скажешь нового?

Поручик прищурился. Его длинные ноги высунулись из-под стола, почти касаясь сапог солдата.

Сырожкин попятился. Интонация голоса поручика сбила его с толку, и он не сразу нашелся, что ответить.

Переминаясь с ноги на ногу, Сырожкин напряженно думал, соображал, прикидывал, как начать разговор.

— Ну, что молчишь? Или есть новые сведения? Смелее! — Варламов внимательно изучал заросшее щетиной лицо солдата. — Не беспокойся, мы по достоинству оценим твое усердие. Итак, что ты хочешь еще рассказать?

Сырожкин понял: поручик ждет от него новые имена.

— Пока ничего нет, ваше благородие.

— Словом, ты утверждаешь, что заметил, как Дружин прятал книжку за голенище. И все?

Варламов тронул пальцами тоненькие усики и хитро прищурился.

— Так точно, ваше благородие.

— А может быть, ты слышал чье-нибудь приказание, чтобы он спрятал ее в сапог? Конечно, я понимаю, сам ты не бываешь на собраниях, где отдаются такие приказания. В этом я уверен… Ну, Сырожкин, что скажешь?

— Я ничего не слышал, ваше благородие.

— Одно словечко, одно-единственное слово. Вспомни! Может быть, когда они шептались, или просто так вырвалось у кого-нибудь словцо…

Сырожкин покачал головой.

— Нет, ваше благородие, я не слышал.

Варламов вытащил из-под стола ноги, встал, прошелся по комнате и замер у окна, искоса поглядывая на солдата.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Учти, ради тебя мы не тронули Погребнюка.

— Что? — удивленно вскинул голову Сырожкин.

— Да, да, не тронули. Именно ради тебя.

— Это почему же? — пробормотал Сырожкин, не понимая, куда поручик клонит.

Варламов подошел к столу.

— Простак! Арестуй я его, подозрение сразу пало бы на тебя. Ведь по рассказам твоих товарищей, вы только двое выходили из казармы перед обыском. Спасая тебя, мы не тронули Погребнюка. Да, да, его нельзя арестовывать Хотя… — Варламов опять хитро посмотрел на Сырожкина. — Кто знает, может быть, он хотел спрятать брошюру куда-нибудь в другое место, да не удалось? А? Как ты думаешь? Сам Дружин не стал из осторожности этого делать, поручил ему. Словом, ты видишь, у нас есть все основания для ареста Погребнюка, но мы его не трогаем! Исключительно ради тебя. Нет, нет, мы сделаем так, чтобы тебя никто не мог заподозрить. Будь в этом уверен и спокойно работай. — Варламов сунул руку в карман, вынул новенькую рублевку и протянул солдату: — Возьми пока, на мелкие расходы…