И, ведя коня в поводу

на экране, дрожащем от гуда,

я по Сьерра-Маэстра иду,

безбородый кубинский барбудо.

Мне ракетой гореть —

не сгорать,

озаряя собою окрестность,

воскресать,

чтобы вновь умирать,

умирать,

чтобы снова воскреснуть!

Мне стрелять,

припав за пласты

моей тьерры,

войною изрытой...

Кинохроника,

ты прости.

Из меня —

никудышный зритель.

клопы

У кубинского МИДа —

очередь.

Очень красочная она!

Коммерсант,

багровый как окорок,

и сюсюкающая жена.

Заведений владелицы пышные,

попик,

желтый словно грейпфрут,

все здесь бывшие,

бывшие,

бывшие,

все бегут,

все бегут,

все бегут.

Вижу лица,

изобличающие

то, что совесть у них нечиста.

Жалкий вид у вас,

получающие

заграничные паспорта.

В двери лезете вы чуть не с дракою,

так, что юбки трещат и штаны.

Ьыло время —

когда-то драпали

точно так же из нашей страны.

Тем, кто рвется в Америку с жадностью,

ни малейших препятствий нет,

и безжалостное —

«Пожалуйста!» —

вот рабочей Кубы ответ.

И народ говорит:

«Что печалиться,

видя рвение этой толпы?

Дезинфекция облегчается,

если сами

бегут

клопы!»

РУССКОЕ

ВМЕШАТЕЛЬСТВО

Много мы слышим ругани

от всяческого дерьма:

«Вмешиваются русские

во внутренние дела».

Привыкли мы к этим шпилькам.

Презрения к ним не тая,

посвистывающим Уленшпигелем

по Кубе странствую я.

На вертолете, на «виллисе»,

на прыгающем катерке...

Все-то мне надо выяснить

с карандашом в руке.

Сколько бесценного, важного

записано на листках!

Но дела не карандашного

хочется мне — и как!

Во все мне вмешаться хочется.

Вы слышите — господа!

Вижу я, как ворочается

в плавильнях Моа руда.

175

ВЗРЫВЫ НА КУБЕ

В самом центре Гаваны —

взрыв,

и осколки —

звездная полночь,

и по улице,

грозно взвыв,

белым призраком —

скорая помощь.

И, как скорая помощь, туда

переулками

и площадями

нарастающая толпа,

рассекая

огни

локтями.

Кто же в этой толпе?

Это те,

кто едины в своей правоте.

Это пекарь.

Сапожник.

Рыбак.

Все спешат отвести беду,

и, шумя,

паруса рубах

раздуваются на бегу.

Все бегут.

Кого только нет!

Вот я вижу фабричных девиат.

Вот знакомый кубинский поэт —

из кармана стихи торчат.

Кое-кто говорит, что толпа

непременно тупа и глупа,

что поэту большому грешно

быть душою с толпой заодно.

Я не знаю —

он прав или нет.

Может, я небольшой,

но поэт,

и я счастлив быть в этой толпе!

О толпа!

Отдаюсь я тебе!

Ты не так уж слепа и тупа.

Ты народ,

а не просто толпа.

Кто же этот народ?

Это те,

кто прекрасны в своей чистоте,

кто за правду без слова умрут.

Революция —

это их труд.

Эти люди — правительство,

власть,

и взрывается тут же на улице,

там, где мина сейчас взорвалась,

митинг —

мина самой революции.

Слушай, шар земной,

словно музыку,

как, рабочие плечи слив,

Куба либре

взрывами мужества

отвечает на каждый взрыв.

Господа,

вам слушать не хочется

взрывов наших великих дней —

взрывов радости,

взрывов творчества?

Наши взрывы

ваших сильней.

Взрывов,

взрывов число несметно.

Это вам —

я замечу —

фитиль.

Слышу

взрывы аплодисментов —

говорит

с народом

Фидель.

Не придумано это кем-то,

а само собой, —

стар и мал,

сняв сомбреро

или же кепки,

все

поют

«Интернационал».

Эта песня звучит все победней,

и, соратники и друзья,

все поют

«Это есть наш последний...»

по-испански.

По-русски —

я.

ФРАМБОЙАН

Цветет величаво и девственно

над шорохом летних полян

очень кубинское дерево —

дерево фрамбойан.

Цветы удивительно алые,

а свет их торжественно чист.

Старые шутят и малые:

«Дерево-коммунист».

Поэт — это тоже дерево,

шумящее над землей,

но если цвести — так действенно,

не частью себя — всем собой!

Пусть будут стихи мои алые,

а свет их торжественно чист.