от дуновенья жизни облетали.

И стала нам надежной обороною,

как едкая насмешливость — мальчишкам.

не слишком затаенная ирония,

но, впрочем, обнаженная не слишком.

Она была стеной или плотиною,

защиту от потока лжи даруя,

и руки усмехались, аплодируя,

и ноги ухмылялись, маршируя.

Могли писать о нас, экранизировать

нйписанную чушь — мы позволяли,

но право надо всем иронизировать

мы за собой тихонько оставляли.

Мы возвышались тем, что мы презрительны.

Все это так, но если углубиться,

ирония, из нашего спасителя

ты превратилось в нашего убийцу.

Мы любим лицемерно, настороженно.

Мы дружим половинчато, несмело,

и кажется нам наше настоящее

лишь прошлым, притворившимся умело.

Мы мечемся по жизни. Мы в истории,

как Фаусты, заранее подсудны.

Ирония с усмешкой Мефистофеля

как тень за нами следует повсюду.

Напрасно мы расстаться с нею пробуем.

Пути назад или вперед закрыты.

Ирония, тебе мы душу продали,

не получив за это Маргариты.

Мы заживо тобою похоронены.

Бессильны мы от горького познанья,

и наша же усталая ирония

сама иронизирует над нами».

Нью-Йорк

РАЗГОВОР

С АМЕРИКАНСКИМ

ПИСАТЕЛЕМ

«Мне говорят —

ты смелый человек.

Неправда.

Никогда я не был смелым.

Считал я просто недостойным делом

унизиться до трусости коллег.

Устоев никаких не потрясал.

Смеялся просто над фальшивым,

дутым.

Писал статьи.

Доносов не писал.

И говорить старался

все, что думал.

Да,

защищал талантливых людей,

клеймил бездарных,

лезущих в писатели,

но делать это, в *общем, обязательно,

а мне твердят о смелости моей.

О, вспомнят с чувством горького стыда

потомки наши,

расправляясь с мерзостью,

то время,

очень странное,

когда

простую честность

называли смелостью.

Нью-Порк

КАРУСЕЛЬ

Все квартиры пустуют в Тырнове —

не бывало такого досель!

Над трактирами

и над тирами

с криком крутится карусель.

Все слилось —

облака и яблоки,

визг свиней

и ржанье коней.

С неба падаю

в яму ярмарки

и опять взмываю

над ней.

Вижу синее,

вижу алое.

Все исчезло —

остались цвета.

Вот и вскрикиваю,

вот и ахаю,

так, что ахает высота!

Нарастание,

нарастание...

А болгарочка лет восьми:

«Вы не бойтесь —

еще вы не старые.

и на «ты»: «На — конфетку возьми!»

Ах ты, умница, ах, разумница!

Если б знать ты, девчонка, могла,

сколько крутится —

не раскрутится

карусельная жизнь моя.

Все неистовее,

все праздничней

она крутится столько лет —

карусель моих бед и радостей,

карусель неудач и побед.

Нарастание,

нарастание...

Еще чуточку —

и завалюсь!

«Вы не бойтесь —

еще вы не старые..

Стану старый —

не забоюсь!

Так и надо —

без тени робости,

не боящимся ни черта,

чтобы все исчезали подробности,

оставались

одни

цвета!

Болгария

* * * *

Поэзия —

не мирная молельня.

Погзия —

жестокая война.

В ней есть свои, обменные маневры.

Война —

сна войною быть должна.

Поэт —

солдат,

и все он делать вправе,

когда он прав,

идя в огонь и дым.

Поступки тех,

кто на переднем крае,

понять ли жалким крысам тыловым?

От фронта в отдалении позорном

сни крысиным скепсисом больны.

Им,

крысам,

смелость кажется позерством

и трусостью —

стратегия борьбы.

Кричать герою: «Трус!» —

попытка трусов

себя возвысить,

над героем встать.

Поэт

как ясновидящий Кутузов.

Он отступает,

чтобы наступать.

Он изнемог.

Сн выпьет полколодца.

Он хочет спать.

Но суть его сама

ему велит глазами полководца

глядеть на время с некого холма,

В движение орудья,

фуры,

флаги

приводит его властная рука.

Пускай считают, что на правом фльнге

сосредоточил сн свои войска.

Но он-то,

он-то знает,

что на левом,

с рассвета ожидая трубача,

готова к бою

конница за лесом,

ноздрями упоенно трепеща.

Поэт воюет

не во имя славы

и всяческих чинов и орденов.

Лгут на него.

И слева лгут,

и справа,