- Чего бы только я не отдал за то, чтобы поехать с ними!

- Скоро наступит и твой черед, благороднейший Галл. - Епископ теперь уже усвоил наши титулы.

- Когда? - спросил я.

- Через несколько дней, - ответил Галл. - Так обещал император. "Когда все будет готово, ты к нам приедешь" - так прямо и сказал. Я получу под свое начало войска, и тогда!… - У Галла хватило ума не выбалтывать свои мечты. Вместо этого он вдруг одарил меня ослепительной улыбкой и с обычным злорадством закончил: - И тогда тебя рукоположат в диаконы.

- Это будет лишь начало блестящей духовной карьеры, - проговорил Георгий, снимая серебряный венец и отдавая его служке. На лбу у него осталась красная полоса от обруча. - Я хотел бы сам завершить твое образование, но, увы, у божественного императора на мой счет другие планы. - На мгновение на его худом, унылом лице появилось непривычное выражение неподдельного восторга.

- Александрия? - спросил я.

Он приложил палец к губам, и мы пошли в дом. Каждый из нас был доволен обещанной ему будущностью: Галл - титулом цезаря Востока, Георгий - саном епископа Александрийского, а я… ну что ж, по крайней мере, мне позволят учиться дальше: лучше быть живым священником, чем мертвым наследником престола.

После отъезда императора мы прожили несколько напряженных недель, ожидая, что с часу на час Констанций вызовет нас к себе. Но шли недели, затем месяцы, и постепенно наши надежды стали угасать. О нас попросту забыли.

У епископа Георгия сразу же пропал всякий интерес к нашему образованию. Мы редко виделись с ним, а когда встречались, в его поведении проскальзывала скрытая обида, будто мы были виноваты в его неудаче. Галл был угрюм, с ним часто случались припадки буйства; скажем, если ему не удавалось с первого раза застегнуть пряжку на одежде, он швырял ее на пол и давил ногой. Большую часть времени он молчал, но уж если открывал рот, то вопил на всех подряд, а занимался лишь тем, что со злобной яростью насиловал одну за другой молодых рабынь. Должен признаться, что и я был не в лучшем расположении духа, но у меня, по крайней мере, были Плотин и Платон. Я не потерял способности учиться и умел ждать.

В те дни произошел странный, я бы даже сказал - страшный, случай, после которого мне стало ясно: подобно тому как в Пифию вселяется дух Аполлона, мой брат Галл бывает одержим духом зла.

В первые годы моей жизни в Макелле я наконец получил возможность играть со своими сверстниками - это были веселые свободнорожденные мальчишки-каппадокийцы, которые работали на вилле конюхами и объездчиками. Ближе всего я сошелся с мальчиком по имени Гиларий, двумя годами старше меня, смышленым и красивым; помнится, я даже пытался обучить его грамоте - мне тогда было всего десять лет, а во мне уже просыпался педагог! Однако с годами мы оба стали понимать разницу в нашем положении, и дружбе пришел конец. Тем не менее я не потерял интереса к его судьбе, и когда он сказал мне, что хочет жениться на девушке из Кесарии, а ее отец против, я сумел уговорить отца девушки дать согласие на брак. Кроме того, я назначил Гилария своим личным конюхом.

Однажды апрельским утром я послал за конем, но привел его незнакомый конюх. "Где Гиларий?" - спросил я у него. "Поехал на прогулку с благороднейшим Галлом". Ответ этот меня удивил: у Галла был свой конюх, и мы никогда не пользовались слугами друг друга. Но вскоре эти мысли вылетели у меня из головы. Очень довольный тем, что остался один, я направил коня к подножию горы Аргея. Дул прохладный весенний ветерок. На голых черных ветках зеленели первые листочки, а от земли поднимался белый пар. Радуясь хорошей погоде, я подъехал к своему любимому месту - поляне, посередине которой бил родник, а вокруг росли кедры и можжевельник.

Подъезжая к поляне, я услышал громкий вопль: так кричит раненое животное. Потом я заметил, что к кривому кедру привязаны два коня, а у подножия дерева разбросана мужская одежда. Рядом лежал на животе обнаженный Гиларий, связанный по рукам и ногам, а Галл сек его хлыстом. При каждом ударе Гиларий страшно вскрикивал, но больше всего меня поразило лицо брата. По нему блуждала блаженная улыбка - Галл упивался видом чужих страданий.

- Прекрати! - Я подъехал к ним вплотную. Вздрогнув от неожиданности, Галл обернулся, а Гиларий стал молить меня о спасении.

- Не суйся, - прохрипел Галл. Я никогда не слышал, чтобы он говорил таким голосом.

- Это мой конюх! - в запальчивости крикнул я, хотя, сказать по правде, если Гиларий вел себя непочтительно, Галл был вправе его наказать.

- Я сказал - не суйся! Катись отсюда! - Галл замахнулся на меня хлыстом, но удар пришелся по крупу моего коня, и тот встал на дыбы. Испугавшись, Галл бросил хлыст. Тогда уже я пришел в ярость и направил коня прямо на брата - так в бою конники сбивают с ног вражеских пехотинцев. Он отскочил. Я придержал коня и дал Галлу сесть на своего. Несколько мгновений, сидя в седлах, мы смотрели друг другу в глаза; Галл все еще улыбался, ощерив зубы, как пес, готовый к прыжку. Мы оба тяжело дышали. Я попытался взять себя в руки и, сделав над собой усилие, спросил:

- Что он сделал?

На это Галл ответил: "Ни-че-го!" Расхохотавшись, он пришпорил коня и исчез. До сих пор не могу забыть, каким тоном было сказано это "ничего".

Я слез с коня и развязал плачущего Гилария. Он рассказал мне, что не сделал ничего плохого - снова "ничего!" - а Галл совершенно спокойно, без единого слова упрека или возмущения, вдруг велел ему сойти с коня и раздеться. Не сомневаюсь: Галл хотел забить его насмерть.

На обратном пути уже я был готов растерзать своего брата, но когда мы с Галлом встретились за обедом, мой гнев остыл и на смену ему в душу закралось нечто подобное страху. Несмотря на свою юность, я мог справиться в единоборстве почти с любым человеком - в этом я был абсолютно уверен. Но совсем другое дело - дьявол, особенно дьявол, чьи поступки были для меня непостижимы.

На протяжении всего обеда я не сводил глаз с Галла, который в тот день был этаким обворожительным шутником, и его игривая улыбка ничем не напоминала злобный оскал, который я видел всего лишь несколько часов назад. Мне уже начало казаться, будто все, происшедшее на поляне, мне просто привиделось, но, навестив на следующий день Гилария, я увидел у него на спине рубцы и понял: мне ничего не привиделось. Ничего. Это слово преследует меня и поныне.

До самого отъезда из Макеллы мы с Галлом старались не оставаться наедине и почти не разговаривали; если же разговора было не избежать, мы были предельно вежливы и ни словом не обмолвились о том, что между нами произошло.

Прошел еще месяц, и от хранителя императорской опочивальни пришло письмо с предписанием благороднейшему Галлу проследовать в поместье его покойной матери, что возле Эфеса, и пребывать там вплоть до особого распоряжения государя. Галла это письмо и обрадовало, и огорчило: хотя его выпускали из Макеллы, он по-прежнему оставался узником, а о назначении цезарем в письме не было и намека.

Галл устроил для своих друзей-офицеров прощальный ужин, на который, к моему удивлению, пригласил и меня. На этом ужине он произнес речь, мило обещая не забыть друзей, если только ему когда-либо доведется командовать войсками. Затем епископ Георгий подарил ему галилейское писание в массивном серебряном окладе и произнес напутствие: "Изучай его как следует, благороднейший Галл. Помни, вне церкви нет спасения". Сколько раз в жизни приходилось мне слышать эти чванливые слова!

Наше с Галлом прощание на следующее утро было немногословным. Он сказал лишь:

- Помолись за меня, брат, как я молюсь за тебя.

- Хорошо. Прощай, Галл. - И мы расстались, точно два незнакомца, которые переночевали вместе на постоялом дворе, чтобы утром разъехаться в разные стороны. После отъезда Галла я разрыдался, хотя я его ненавидел, - это были мои последние детские слезы. Говорят, что познать себя можно лишь тогда, когда досконально изучишь человеческую природу в целом. Но на самом деле самопознание - недостижимая цель, так как познать человеческую природу до конца невозможно в принципе. Даже самим себе мы чужие.