Надеюсь, после стольких лет нашего обоюдного молчания это письмо застанет тебя и твою несравненную супругу Гиппию в добром здравии. Завидую вам - вы живете в Афинах, городе, которому сама природа предназначила быть центром нашей вселенной. Стоит ли добавлять, что я, разумеется, возмещу все расходы по переписке рукописи Юлиана? К счастью, в Афинах переписчики берут дешевле, чем у нас, в Антиохии. Книги всегда обходятся дороже в тех городах, где их меньше всего читают!

Приписка: только что подтвердился давний слух - умер наконец персидский царь Шапур. Ему было уже за восемьдесят, и большую часть жизни он провел на престоле. Знаменательное совпадение: царь, которому удалось сразить нашего возлюбленного Юлиана, умирает как раз в тот момент, когда мы намереваемся возродить память о нем. Как-то мне говорили, будто Шапур читал мою "Жизнь Демосфена" и пришел от нее в восхищение. Какое это чудо - книги! Они пересекают миры и переживают столетия, побеждая невежество и, наконец, само жестокое время. Даруем же Юлиану новую жизнь - на этот раз вечную!

Приск - Либанию Афины, март 380 г.

Действительно, эдикт Феодосия дошел и до нас, но в нашей академии склоняются к мысли, что, несмотря на его суровый тон, гонения на нас вряд ли начнутся. Школы процветают. Чада Христовы стекаются к нам со всех сторон, желая приобщиться к цивилизации, и, на мой взгляд, мало чем отличаются от своих сверстников - эллинов. Впрочем, молодые люди вообще кажутся мне теперь все более похожими друг на друга: они задают одни и те же вопросы и тут же сами дают на них одинаковые ответы. Я отчаялся кого-нибудь чему-нибудь научить, а меньше всего - самого себя. С двадцати семи лет меня не посетила ни одна новая мысль, вот почему я не публикую своих лекций, тем более, что многие так поступают исключительно по тщеславию или чтобы привлечь новых учеников. В свои семьдесят пять лет (я старше тебя не на двенадцать лет, а на девять) я превратился в пустой кувшин. Стукни по мне - и раздастся препротивный гулкий звук. Моя голова подобна гробнице, такой же пустой, как та, из которой якобы сбежал воскресший Иисус. Теперь меня больше всего занимают Кратет и ранние киники, в меньшей степени - Платон и прочие. Я вовсе не уверен, что в центре вселенной находится божественное Единое и не доверяю магам, в отличие от Юлиана, который был излишне легковерен. Мне часто казалось, что Максим злоупотребляет его добродушием. Вот кого я на дух не переносил, так это Максима: сколько времени отнял он у Юлиана своим вызыванием духов и прочей несусветной галиматьей! Как-то я пытался открыть императору на него глаза, но Юлиан только рассмеялся и сказал: "Кто знает, в какую дверь способна войти мудрость?"

Что же касается твоего замысла - опубликовать его записки, то я вовсе не уверен, что биография Юлиана, даже написанная в благожелательном тоне, произведет в наше время хоть малейшее воздействие на умы. Феодосий чужд литературе, это грубый солдафон, к тому же епископы крутят им как хотят. Он мог бы, разумеется, разрешить опубликовать биографию своего предшественника, тем более, что Юлиан до сих пор вызывает у людей восхищение - правда, вовсе не как философ. Юлианом восторгаются, так как он был молод и красив, да к тому же он - самый удачливый полководец нашего века; людям же свойственно преклоняться перед полководцами, которые одерживают победы, - поэтому, кстати, в наше время и нет героев. Только если Феодосий и даст разрешение на публикацию, в биографии Юлиана наверняка не останется и намека на религиозные вопросы. Уж об этом епископы позаботятся, ведь ничто на свете не может сравниться в ярости с христианским епископом, учуявшим "ересь", как именуют они всякое мнение, отличное от их собственного. При этом с особой уверенностью они судят о предмете, в котором разбираются так же плохо, как и все люди, - я имею в виду смерть. И все же я не хочу лезть с ними в драку: я-то один, а их вон сколько! Хотя я, как ты столь утешительно намекаешь, стар и жизнь моя подходит к концу, здоровье мое, на удивление, крепко. Говорят, на вид мне больше сорока не дашь, и я способен к совокуплению с женщиной почти в любое время суток - к великому негодованию Гиппии, которая за последние годы сильно сдала, и немалому удовольствию молодых женщин в некоем квартале Афин, который тебе, без сомнения, знаком… по романам милетской школы!

Надеюсь, тебе все ясно? У меня нет ни малейшего желания быть сожженным заживо, побитым камнями или приколоченным к дверям какой-нибудь христианской церкви - "склепа", как величал их Юлиан. Можешь лезть на рожон, если тебе так неймется, я буду мысленно тебе рукоплескать, но сам не напишу о Юлиане ни строчки при всей моей любви к нему и тревоге, которую внушает ход событий в мире с тех пор, как этот проходимец Константин запродал нас епископам.

Свои записки Юлиан писал в последние четыре месяца своей жизни, начиная с марта 363 года. Почти каждую ночь персидского похода после выступления из Иерополя он диктовал воспоминания о своей юности. Записки эти вышли несколько сумбурными, так как он был человеком живым и порывистым, что и отразилось на его стиле. Как-то Юлиан сказал мне, что хотел бы написать свою автобиографию, взяв за образец "Наедине с собой" Марка Аврелия, но ему не хватило собранности этого писателя. Кроме того, на Юлиана оказал влияние Ксенофонтов "Анабасис", так как шли мы тем же путем, что и Ксенофонт восемь столетий назад. Юлиан всегда живо интересовался историей и любил осматривать достопримечательности, поэтому в его записках прошлое перемешалось с настоящим. Тем не менее эта книга вышла занимательной, а если она несовершенна, то лишь из-за того, что трудно быть сразу императором, философом и полководцем. В записках Юлиана ты также найдешь резкие суждения обо всех нас. Надеюсь, ты простишь ему это, как простил я: он предчувствовал, что у него очень мало времени, и старался высказать все, что накипело на душе. Что же касается его таинственной смерти, то у меня есть насчет этого некоторые догадки, но ими я поделюсь с тобой позже.

Я так и не мог решить, что мне делать с рукописью Юлиана. Когда он умер, я забрал себе все его личные бумаги, опасаясь, что его преемники-христиане их уничтожат. У меня, разумеется, не было на эти документы никаких прав, но я не жалею о своей краже. О записках Юлиана я не рассказывал никому до своего благополучного возвращения в Антиохию; здесь я, должно быть, проболтался о них в нашем разговоре после того, как ты прочел нам свою знаменитую надгробную речь, - вот как потрясло меня твое красноречие.

Сейчас по моему заказу с рукописи снимают хорошую копию. Не знаю, с чего это ты взял, будто переписка книг обходится здесь дешевле, чем в Антиохии! Совсем наоборот, она обойдется примерно в восемьдесят золотых солидов, которые прошу прислать со следующей почтой. По получении этой суммы я отправлю тебе книгу и делай с ней все, что заблагорассудится. У меня к тебе единственная просьба - о том, что я имею к этому какое-нибудь отношение, ни звука. У меня нет ни малейшего желания стать мучеником ни сейчас, ни когда-либо в будущем.

По-моему, я писал тебе о твоем сборнике писем. Я действительно его получил и очень тебе благодарен. Все мы в неоплатном долгу перед тобой за то, что ты сохранил эти письма, особенно свои письма к Юлиану: сколько в них заключено мудрости! Вряд ли найдется на свете еще один философ, который бы проявил такую заботу о потомках и сохранил для них копии всех своих писем до единого, понимая: даже наименее значительные из его творений имеют такую же непреходящую ценность, как и его же великие труды. Мы с Гиппией желаем тебе доброго здоровья.

Либаний - Приску Антиохия, апрель 380 г.

Ты и представить себе не можешь, какое наслаждение я испытал, получив сегодня вечером твое письмо. Я так торопился вновь, если можно так выразиться, услышать твой голос, что, снимая печати, порвал и сам драгоценный свиток. Но не беспокойся: твое письмо будет бережно подклеено и сохранено, ибо в любом детище твоего гения явственно запечатлен эллинский дух, который необходимо сохранить для будущих поколений.