Для себя: написать о Джордже Френсисе Трейне. Это явно заинтересует французские газеты. Но они так мало платят. Может быть, английские? Надо узнать.

Две громадные новые гостиницы возвышаются над Бродвеем рядом с муниципалитетом — «Св. Николас» и «Метрополитен». На углу Барклай-стрит я настоял на маленькой паузе в нашем марафоне, чтобы полюбоваться фасадом «Астор-хаус».

— Я уехал, когда он еще строился.

— Показуха. — Брайанта, как и меня, отталкивают претензии Нью-Йорка на монументальность: его — потому, что он думает, будто город в них преуспел, меня — потому, что провалился, судя по крайней мере по тому, что я успел увидеть. Но мне весьма приятен твидовский городской суд, который не выглядел бы неуместным и в Париже.

Я искал глазами и не находил «Парк-тиэтр».

— Где же он?

— Дорогой Скайлер, он сгорел до основания! Все здесь сгорает рано или поздно. Вы сами это знаете.

Я почувствовал настоящую боль.

— Я ведь писал театральные рецензии…

— Для меня. Помню. Какой псевдоним мы вам придумали?

— «Мышь с галерки».

— Ну что ж, к услугам «Мыши с галерки» широкий выбор новых театров. — Он скосил глаза в мою сторону. — Но вы вряд ли захотите писать о нашем театре.

— Ни в коем случае.

— Я восхищен вашими европейскими корреспонденциями. Вы глубоко проникли в этот порочный Старый Свет.

Не знаю почему, но мне был глубоко противен чопорный пуританский тон Брайанта. В конце концов, в нашем порочном старом Париже никогда еще не было жулика твидовского размаха.

— Я подумываю, пожалуй, о серии американских очерков. Знаете: как это выглядит после стольких лет отсутствия.

— Рип Ван Винкль наших дней?

Сравнение, которым я злоупотребляю два последних дня, в его устах совсем уж очевидно и невыносимо скучно.

— Да. Видимо, этого сравнения не избежать.

— И наши газеты не избегают…

— …ничего, кроме правды. — К моему ужасу, оскорбление бездумно сорвалось с языка, но Брайант воспринял его вполне спокойно.

— Боюсь, что полуправда — самое большее, что мы можем себе позволить. В какой-то момент ваши слова напомнили мне нашего покойного друга Леггета.

— Это я понимаю как комплимент. — Неистовый Леггет сгорел ради правды — или ради того, что не слишком отличается от этого ускользающего абсолюта.

Наконец мы остановились у нового здания «Ивнинг пост».

— Скайлер, вы молодцом одолели три мили.

Хотя лицо у меня закоченело от холода, я весь взмок от пота.

— Вы должны зайти к нам, познакомиться с сотрудниками.

Я доверил себя кабинке вертикальной железной дороги, а Брайант побежал вверх по лестнице.

Чернокожий оператор расплылся в улыбке:

— Во всем Нью-Йорке не сыщешь второго такого старика. Он будет наверху раньше нас.

Так оно и оказалось. Когда я вышел на площадку, я увидел, как Брайант висит на косяке двери своего кабинета. Очень медленно он подтянулся и спрыгнул на пол.

— Из-за вас у меня будет сердечный приступ, — решительно сказал я. — Мне вредно даже смотреть на вас.

Он воспринял это как лесть и в лучшем расположении духа ввел меня в свой кабинет, оказавшийся увеличенной копией прежнего — тот же стол, стулья, открытые книжные полки, уставленные книгами, главным образом его собственного сочинения; мой острый авторский глаз выхватил и две мои книги.

Вызвали заведующего литературным отделом. Джордж Кэри Иглстон — приятный молодой человек.

— Я был в таком восторге от «Парижа и (sic!) Коммуны», что у меня уже нет слов, мистер Скайлер.

— Хорошо, если бы вы их оставили на газетной полосе, мистер Иглстон. — Я редко упускаю столь очевидный благоприятный случай. — Тщетно искал я в «Пост» упоминания о моей книге.

— Это верно? — За своим столом Брайант был теперь как Иегова на вершине горы.

— Должен признаться… не помню… быть может… я посмотрю.

Так было покончено с Иглстоном. Затем меня представили Гендерсону, коммерческому директору газеты. Они заговорили о делах. Я поднялся, чтобы уйти.

— Нет, мистер Скайлер. Это я ухожу. — С этими словами Гендерсон удалился.

— Не напишете ли вы нам что-нибудь о выставке Столетия?

Я уже забыл, как быстро Брайант умеет переходить к делу, сидя за своим редакторским столом.

— Почему бы и нет?

— Она открывается в Филадельфии. В мае или июне, не помню точно. У вас будет время подготовиться, подумать о переменах, какие вы заметили…

— Надеюсь, что не последняя среди них — гонорары «Ивнинг пост». — У молодого Чарлза Скермерхорна Скайлера язык бы не повернулся заговорить о деньгах с Уильямом Калленом Брайантом. Но я стар, и мне нужны деньги, в кармане у меня звенят медяки, а не золотые монеты. Мне удалось выторговать у него пятьсот долларов за статью в десять тысяч слов; отличный гонорар для «Пост», хотя до «леджеровского» ему, увы, далеко.

Я снова поднялся.

— Иду сегодня на чай к нашему старому другу Джону Биглоу.

— Я не видел его, — оживился Брайант, — со дня выборов и его… возвышения.

— Чем занимается секретарь штата Нью-Йорк? — Биглоу был месяц назад избран на этот пост.

— Что бы это ни было, скажем так: некоторые занимаются этим меньше других. Полагаю, что нынешний секретарь будет занят выше головы, стараясь сделать губернатора Тилдена президентом…

— Я того же мнения. Я полагаю, что вы поддержите кандидатуру Тилдена.

Когда Брайант повернулся ко мне, оторвав взгляд от окна, его глубоко посаженные глаза практически не были видны под благородными густыми бровями.

— «Пост»— республиканская газета. Губернатор Тилден — демократ… — и так далее. Но Брайант был задумчиво-уклончив. Это значит, что он еще не принял решения; надо сказать об этом Биглоу.

Брайант проводил меня до двери, на которой он только что подтягивался.

— Знаете, Тилден — мой адвокат. Прекрасный человек. Но, пожалуй, он не настолько силен, чтобы занять высший пост. Я имею в виду его физическое состояние, а не умственное, конечно. А потом, он ведь не женат. Это может встревожить избирателей.

— Но Джексон, Ван Бюрен, Бьюкенен — сколько угодно холостяков сидело в Белом доме.

— У всех них когда-то были жены. Кроме несуразного Бьюкенена, все они были вдовцами, а Сэмюел Тилден никогда не был женат и даже, кажется, не собирался жениться. Если его выберут, он будет наш первый… наш… наш первый…

— Президент-девственник?

Брайант остолбенел. Затем, чуть ли не смущенно, расхохотался в громадную, похожую на водопад, бороду, которая сама по себе была достойна оды.

— Дорогой Скайлер, вы слишком долго прожили в Париже! Мы здесь, в этой республике, скромные провинциалы.

После этого милого разговора мы расстались.

Утренняя прогулка настолько выбила меня из сил, что я ощущал невиданный прилив энергии — явление, которое постоянно упоминал свекор Эммы, в тысячный раз рассказывая нам об отступлении французов из Москвы.

Меня неудержимо влекло в «Астор-хаус», вопреки его кажущемуся упадку — относительному, конечно, заметному лишь в сравнении с величественными новыми гостиницами.

В холлах полно людей; большинство, скорее всего, бизнесмены с Уолл-стрит, что неподалеку, и разных бирж.

Я остановился у входа в огромный обеденный зал, и передо мной открылось зрелище полтысячи людей, поглощающих завтрак. Нигде не было видно ни единой женщины — только бородатые тучные местные бюргеры в сюртуках, уничтожающие яичницу с ветчиной, громадные бифштексы и котлеты. Как я ни был голоден после прогулки с Брайантом, я не мог вынести соседства стольких плотоядных красных рож в этот ранний утренний час.

Поэтому я направился в бар с кафельным полом, тихое сумрачное помещение с самой длинной стойкой, какую мне когда-либо доводилось видеть. Бронзовые Венеры и Дианы вперемежку с бесчисленными сверкающими плевательницами украшали бар.

Любители крепких напитков уже заняли места за стойкой, глотая свои стаканчики «опохмеловки», а на мой взгляд, «сногсшибаловки»: с утра я не пью крепкого.