Ирвинг много говорил о домах, о собственности и деньгах. Я слушал внимательно. Мне не верилось, что я единственный собеседник знаменитого человека, которого узнавали, с которым здоровались люди в городском парке, высыпавшие погреться на робком апрельском солнышке.

И хотя меня несколько разочаровал практический склад его ума, Ирвинг возмещал это рассказами о днях нынешних и минувших.

— Вот здесь мы, бывало, на уток охотились. Вон за теми домами и сейчас еще тянутся Лиспенардские луга. А за ними был Ричмонд-хилл.

Когда мы поравнялись с проемом между домами, Ирвинг вдруг заволновался.

— Вон он! Видите колодец?

Я не видел ничего, кроме пустого поля. Но Ирвинг силой воображения способен создавать ландшафты.

— Манхэттенский колодец! Ранней весной тысяча восьмисотого года некую Эльму Сэндс нашли мертвой на дне этого колодца. — Щеки его порозовели. Маленькие глазки сверкали. — Молодого Леви Викса обвинили в убийстве. Он заявил, что в убийстве невиновен, а виноват лишь в том, что пользовался добротой Эльмы Сэндс. Город волновался. Два самых блестящих адвоката того времени защищали Викса — Аарон Бэрр и Александр Гамильтон. Я был в зале суда во время выступления полковника Бэрра. Когда он закончил, присяжные и судьи — да и сам дьявол тоже — поверили, что Эльма Сэндс — безнравственная женщина, а Леви Викс чуть ли не юный Галахад.

— Ну, а как на самом-то деле? — Я знаю, как хороший адвокат может влиять на присяжных. Полуденное солнце превращается в полуночную луну, если полковник Бэрр решил, что такое превращение совершится в интересах клиента.

— Кто же знает? Викса освободили. Затем… — Ирвинг повернулся ко мне, и я заметил маленькие прожилки у него на носу. Он даже губы облизал, смакуя воспоминания. — Когда судья, Бэрр и Гамильтон разговаривали друг с другом у здания суда, к ним подошла родственница Эльмы Сэндс и сказала: «Будьте вы все трое прокляты за то, что сделали с памятью Эльмы Сэндс». Вскоре судья исчез из отеля, и больше его никогда не видели. Потом Бэрр убил Гамильтона, а сам вот живет и живет, — голос, чистый и мягкий, отчетливо выделял каждый слог, — под страшным знаком Каина. — Ненаписанный рассказ Вашингтона Ирвинга глубоко тронул меня. Надо спросить полковника, что это за история.

Город все больше и больше наступает на Лиспенардские луга и на земли Ричмонд-хилла (который теперь обрамляют улицы Вэрик и Шарлтон). Но здание осталось, хотя и слегка изменилось с тех пор, как я ребенком был в Гриниче и тут играл.

Недавно срыли холм, на котором стояло здание. Оно теперь на одном уровне с улицами и уже не возвышается лад Гудзоном. Просто большая старая постройка с флигелями. Вывеска над парадной дверью гласит: «Ричмонд-хилл тиэтр». На вывеске поменьше анонс: «„Виргиний, или Освободитель Рима“ с участием Ингерсола».

Ирвинг оглядел новые дома слева и справа. Грустна покачал головой.

— Я впервые переступил порог этого дома, когда полковник Бэрр был вице-президентом. Меня привел сюда мой брат Питер. Треть столетия назад.

Полузакрыв глаза, Ирвинг смотрел на фасад (никаких признаков жизни ни внутри, ни снаружи), словно силой воображения хотел вернуть молодого Бэрра и «маленькую шайку». Так, наверное, Ирвинг смотрел, когда его гений вызывал из Альгамбры дух Боабдиля. Мне нравится, как он пишет, что бы ни говорил Леггет. Как не ценить магию в наш скудный век?

Ирвинг подошел к парадной двери, постучал. Никакого ответа. Он открыл дверь, и мы вошли. Часть бывшего вестибюля была отгорожена и теперь служила фойе. Стены расцвечены афишами на дешевой бумаге.

Ирвинг открыл следующую дверь, и мы очутились в центре запущенного здания. Главную залу превратили в партер, в дальнем конце устроили сцену; на сцене намалевана декорация замка. На бывшей площадке второго этажа полукругом построили ложи.

— Это была Голубая комната, — Ирвинг указал в партер. — Знаете, впервые я увидел жалюзи у полковника Бэрра.

Он осторожно двигался между рядами скамей туда, где была когда-то Голубая комната.

— О! — Ликование. Он обнаружил под побелкой очертания замурованного камина. — Вот здесь он стоял, когда мы с братом пришли после ужина.

Ирвинг вдруг превратился в робкого юнца, несмело шагнул к побеленной стене. Я даже представил себе Аарона Бэрра у камина, подтянутого, темноволосого, элегантного (с сигарой в руке? Нет-нет, в присутствии дам — невозможно).

— Вот там, у ломберного столика, сидел Вандерлин, молодой художник, очень красивый, очень талантливый. Бэрр познакомился с ним, когда тот мальчишкой голодал в Кингстоне. Увидел одну его картину, объяснил, что для успеха в Нью-Йорке ему нужна только чистая рубашка. Однажды в этой самой комнате, — Ирвинг дал волю фантазии, но я слушал как завороженный, трудно представить себе старого Вандерлина молодым и голодающим, — слуга подал полковнику пакет. Он его открыл. Там была грубая, но чистая рубашка. Юноша прибыл. Бэрр заплатил за его обучение, отправил в Париж. — По настоянию полковника Бэрра Вандерлин написал миниатюру моей матери, она до сих пор у меня.

Ирвинг помолчал, взглянул на грязный пол.

— Помню красный турецкий ковер. Мебели было немного. Полковнику пришлось продать все имущество незадолго до отъезда в Вашингтон. Он всегда сидел в долгах.

Ирвинг взмахнул рукой.

— Подумать только, какие здесь бывали замечательные люди.

Я послушно посмотрел на сцену, на ложи, на ряды скамей.

— Во время Революции — Вашингтон. Адамс здесь жил, когда был вице-президентом. А гости! Талейран, Жером Бонапарт, король Луи-Филипп. — Ирвинг произносил знаменитые имена, словно ведьма, творящая заклинания, и мне казалось, что вот-вот на сцене появится сам генерал Вашингтон и запоет «Янки дудль».

— Я даже ущипнул себя тогда, в первый вечер, мне не верилось, что это не сон, что я тут, — Ирвинг передвинулся в нишу слева от камина. Там стояли стремянка и ведро с затвердевшими белилами. — Она сидела вот там. На изящной кушетке, вся в бархате.

Ирвинг на цыпочках приблизился к стремянке. Нежно улыбнулся ведру с белилами.

— Теодосия, — прошептал он, — вы все еще здесь?

Но Теодосия давным-давно нашла могилу на дне морском, и, кроме нас, в руинах Ричмонд-хилла никого не было, не считая пьяного швейцара, который вдруг появился из боковой двери.

— Что вы тут делаете?

— Простите, — начал Ирвинг. — Дверь была открыта. Я бывал здесь, когда это был частный дом.

— Не видишь, что ли? Тут театр. Читать не умеешь? Если хочешь войти, купи билет, как все.

Он надвигался на нас. И хотя Ирвинг всячески старался задобрить швейцара, тот и слушать не хотел про Аарона Бэрра и Вашингтона Ирвинга, он твердо знал, что перед ним воры. И он нас выпроводил.

Ирвинг ни на минуту не замолкал всю дорогу до самого города. Вероятно, Теодосия была несравненна. Образованная, умная, красивая, она играла роль хозяйки за столом отца, когда ей было всего четырнадцать лет. (Я бы, наверное, от такой девушки просто бегал.) И все попадали: под ее обаяние.

Когда Теодосии исполнилось не то десять, не то одиннадцать лет, у нее умерла мать и она осталась единственным близким отцу человеком.

— Он больше никогда никого не любил. — Ирвинг вторил мадам. Весь Нью-Йорк, кажется, такого мнения: о, какая романтика!

— Полковник пришел в отчаяние, когда она вышла замуж за мистера Олстона и тот увез ее в Южную Каролину, в такую даль. Мне кажется, они последний раз виделись в Ричмонде, в штате Виргиния, во время суда по обвинению его в государственной измене. Признаюсь, он был великолепен! Герой дня. Теодосия была рядом с ним словно… словно царственная супруга! А как мы все, молодые, ему поклонялись!

И так далее, в том же духе. И снова он пообещал найти свои записки о процессе.

Лишь упомянув имя Леггета, я сумел вернуть Ирвинга от блестящего прошлого к скучному, но важному для меня настоящему.

— Мистер Леггет — резкий молодой человек. Но образованный. Очень образованный. Конечно, его политические взгляды, так сказать… — Ирвинг сделал движение кистью, словно обмахивался веером.