Свортвут повернулся ко мне.

— Засвидетельствуйте полковнику мое глубочайшее почтение. Скажите, что я скоро наведаюсь. Скажите, что я не люблю Клея, да для него это, наверное, не секрет. Ну, а когда же вы сами начнете заниматься юридической практикой?

— Видимо, скоро, — ответил я, как обычно.

— У вас лучший учитель в мире, Чарли. Если бы полковник мог учиться у самого себя, он был бы сейчас императором Мексики, а мир был бы гораздо лучше — по крайней мере для нас с вами, Лиза. — Стареющий сатир торжественно поцеловал мадам ручку и отправился на набережную к торговке яблоками.

— Он такой преданный, такой верный! — Настроение у мадам заметно улучшилось, супруг был временно прощен. — Кстати, никто в наше время, за исключением l’Empereur, не умел так располагать к себе и сохранять преданность стольких людей, как полковник Бэрр.

Когда мы садились в карету, я понял, каково быть президентом: на нас все пялили глаза.

— Я думаю, — сказала мадам, упиваясь тем эффектом, который производила карета, — может, нарисовать на дверцах вице-президентскую печать? А есть печать у вице-президента?

Я ответил, что вряд ли бывшему вице-президенту позволят пользоваться эмблемой его бывшей должности. Но мадам меня не слушала; она рассказывала о карете, которую подарил ей император в Ла-Рошели. По-видимому, императорский герб на дверце превратил всех французских полицейских в ее лакеев и французских солдат — в ее личных телохранителей.

— Он был галантен, что и говорить. — Я думал, она о Бонапарте, но она имела в виду Бэрра.

— Конечно, он преклоняется перед вами, мадам. — Почему бы им не помириться, подумал я. Птичкин след высох на ее шелковом плече.

Мадам — то есть Элиза Боуэн — хмыкнула.

— Он ни перед кем не преклоняется, Чарли. И никого не любит. И никогда не любил. Кроме Теодосии…

— Первой жены?

— Нет, не той пожилой женщины, которую рак свел в могилу. Я про молоденькую Теодосию. Он любил только свою дочь, и никого больше!

Мадам неожиданно омрачилась, на лице появилось выражение ужаса и недоумения.

— Странная эта история, Аарон Бэрр и его дочь, но не нашего ума дело. В конце концов, что было, Того уж не вернешь. Бедный Аарон, мне иногда кажется, что он утонул с ней вместе и то, что осталось — и что досталось нам — только призрак, выброшенный волной на берег.

В полночь на площади Файв-пойнтс светло, как днем. Каждую неделю я зарекаюсь туда ходить и вот все равно иду снова. Правда, на этот раз меня сюда привела серьезная цель. Розанна Таунсенд родилась в долине Гудзона неподалеку от Киндерхука. И могла кое-что знать про полковника Бэрра и Ван Бюрена. Но я лгу, конечно. Весь день я думал о муслиновых платьях на Бэтери. Плевать мне было на Ван Бюрена.

Там, где сходятся пять улиц, можно лицезреть худших обитателей этого мира — пьяниц, шлюх, жуликов, завсегдатаев игорных домов, наемных убийц. Вряд ли еще в каком-нибудь городе на земле есть такой отвратительный район. Конечно, других городов я не видел, если не считать Олбани, и, может быть, только султанская Блистательная Порта еще хуже в полночный час, чем Кросс-стрит, но я в этом сомневаюсь.

Я заходил в один бар за другим, пил очень мало — наблюдал, слушал политические сплетни, упрямо оттягивал наслаждение. На углу Энтони-стрит я устроил себе обед из моллюсков. Как всегда, у меня кружилась голова от шума, запахов, светящихся окон баров — и, разумеется, муслиновых платьев.

В полночь я подошел к дому 41 по Томас-стрит (у меня перехватывает дыхание даже сейчас, когда я пишу в своей тетради этот адрес: просто не понимаю, как вел я затворническую жизнь, когда не знал еще этого старого кирпичного дома с облезлыми зелеными ставнями и голландским фронтоном).

Я постучался. Тишина. Потом из глубины дома послышался женский голос. Дверь отворилась. На меня смотрело черное лицо.

— О, это вы. — Я проскользнул в парадное. Негритянка захлопнула дверь и задвинула засов.

— Мадам Таунсенд свободна?

— Вы не хотите сразу подняться наверх и посмотреть, что у нас припасено? — Конечно, я хотел, да еще как. Но меня влекла особая миссия. Не одно сластолюбие было у меня на уме. Теперь-то со всем этим покончено, никогда больше ноги моей не будет в доме 41 по Томас-стрит. Торжественно клянусь.

Убедившись, что я настолько извращен, что хочу сперва посидеть с хозяйкой дома, негритянка провела меня в гостиную, где мадам Таунсенд удобно расположилась в шезлонге со своим неизменным чайником. Она беспрерывно пьет чай: кофе — напиток тяжелый, а от чая легкость в теле, любит она повторять.

Как всегда, она читает толстенную книгу.

— Кажется, это что-то фривольное, мистер Скайлер. — Она отложила книгу и в знак приветствия подняла руку. — «Путь паломника»[36]. — Обычно она читает философские трактаты, сборники проповедей. — Я не религиозна, и не думайте. Но должен же во воем быть какой-то смысл. Какой-то великий замысел. — Она прочертила в воздухе дугу длинной желтой рукой. — Я ищу смысл.

Мадам Таунсенд пригласила меня сесть рядом, в кресло с высокой прямой спинкой, как раз напротив газового фонаря. У нее аристократическая внешность: длинный нос, вечно удивленное лицо. Волосы выкрашены в неестественно рыжий цвет — дань профессии, которой она не стыдится и не гордится.

— Мистер Беньян действует глубоко угнетающе, но, надеюсь, к концу его сочинения я увижу Град божий или хоть его набережную. Согласна, это легкое чтение, но как приятно после Фомы Аквинского.

Она предложила мне чаю. Я отказался.

— Вам нужно жениться, мистер Скайлер. Вы слишком молоды — или стары — для подобных развлечений. — И она мрачно ткнула пальцем в потолок.

— Когда же и ходить сюда, как не в двадцать пять?

Она покачала головой.

— В двадцать пять — самое время жениться. Мое заведение хорошо для почтенных мужей или же для тренировки молоденьких мальчиков. Для молодого человека в расцвете лет это совсем неподходящее место — ему следует обзаводиться семьей, так сказать, строить корабль зрелости. — Мадам Таунсенд любит пышный слог, и хотя на бумаге это выглядит не очень убедительно, но звучит достаточно громко.

— Я слишком беден, чтобы жениться.

— Женитесь на наследнице.

Об этом уже говорено-переговорено. Я переменил тему. Спросил, нет ли на Томас-стрит новеньких. Есть, оказывается.

— Из Коннектикута на меня свалилось прямо сокровище. Там хорошенькие девушки растут, как лук на грядке. Не знаю почему. В воздухе дело, что ли? Говорит, будто ей семнадцать. Но может быть, и меньше. Говорит, что она девственница, во всяком случае была до сегодняшнего дня. Наверное, преувеличивает от скромности, но не сильно.

Пока мадам Таунсенд говорила, я все больше волновался. Должно быть, я глубоко порочен, раз меня тянет к совсем молоденьким, девушкам en fleur[37], как сказал бы полковник Бэрр; это и его вкус — во всяком случае, в старости, в молодые годы его явно тянуло к женщинам старше его.

— Вы представите меня этой — коннектикутской луковке?

Мадам Таунсенд назначила цену. Я предложил свою. Мы поторговались. Мы с ней всегда торгуемся, когда у нее есть что-то особенное.

Сойдясь в цене и заплатив, я, к ее изумлению, не бросился наверх.

— Идите же, мистер Скайлер. Ее зовут Элен Джуэт. Последняя комната слева по коридору. Или вы хотите, чтобы я вас официально представила?

К ее вящему изумлению, я опросил чаю. Пока она наливала, я поинтересовался, знакома ли она с полковников Бэрром (она понятия не имеет, где я работаю и чем занимаюсь). Улыбка обнажила подлинную слоновую кость искусственных зубов.

— Полковник Бэрр! Какой мужнина! Наверное, в дни моей молодости другого такого красавца у нас в городе не было. Такие черные глаза! А как любил женщин! Поистине любил. Что вы, он беседовал с ними часами — при его-то занятости. Не то что генерал Гамильтон, у того никогда не было времени поговорить с простыми смертными. У него ни на что не было времени. Бросался на девицу, она глазом моргнуть не успевала, как он уже натягивал брюки и бежал к двери. Он был тоже очень красивый, генерал Гамильтон, но настоящий лис. Понимаете? У него были какие-то оранжевые волосы и веснушки, а это не каждому нравится. Мне, например, не нравится. — Ее красивые ноздри на мгновение раздулись. — И от него всегда жутко пахло лисицей, меня просто тошнило.