Поиск
Глава четвертая
Холодно. Холодно!
В небе — дыра!
Сахаром колотым
хлещет буран.
В уханье, в хохоте
кружится кольцами,
сахаром с копотью,
звездами колется.
Что это?
Чудится?
Страшное!
Снится?
Больно
на стужище
в легоньком ситце!
Снегу-то! Снегу-то!
Валится, стынется…
Некуда, некуда
броситься, кинуться.
В Золушку дышучи
тучами ужаса,
кружится, кружится
мачеха-стужища!
Почему коленка стала
медленно белеть?
И мизинец, весь в кристаллах,
перестал болеть!
В хохоте холода
волчье ауканье:
— Голодно! Голодно!
Ногу мне! Руку мне!
Блеском зубищей
скрипнет и лязгнет:
— Запахом пищи
кто меня дразнит?
Серый волчище, бедный волчище,
в шкуре-дерюге старый волчище
по снегу ходит, по лесу рыщет,
вкусного, теплого, свежего ищет.
Золушка к волку,
у ельника он.
Видно, что долго
не ел никого.
Просит у зверя
поласковей:
— Замер-мер-заю,
глотай скорей!
Зубом залязгав,
на цветики ситца
каторжным глазом
волчище косится.
Чем себя мучить
с мачехой злючей —
броситься лучше
в зубы колючие!
— Съешь меня, серенький! — волка зовет.
Как втянет волчище голодный живот:
— Какой с тебя толк?
Не такой уж я волк!
Сама ж голодна —
пушинка одна.
Что тебя есть?
Что в тебе есть?
Топнула тапочкой:
— Хуже тебе ж!
Красную Шапочку
съел же — ну, ешь!..
Скрипнул волчище,
зубы сцепя: —
Поищем почище,
не хочу тебя!
Жалостно что-то,
грызть неохота!
Иди подобру-поздорову
лесом, через дорогу!..
Хлопнул хвостищем да прыг через пень, —
самая синяя, сонная, санная
за полночь звездами тянется тень.
Увальнем в валенках, снег набекрень,
хлопьями, глыбами, пухлыми лапами
ночь обнимает края деревень.
Золотом брызнуло — луч на стекле!
Стало светлей, стало теплей.
Ветер махнул —
город пахнул,
в ворот жара —
город — гора!..
Уплыли верстовые колышки,
приплыли мостовые к Золушке.
Глава пятая
Заблудилась Замарашка в городе.
Горит золото на бычьей морде,
то часы сияют шире месяца,
то очки, стеклом синея, светятся,
то, прическами в окне увенчаны,
восковые парикмахерские женщины.
К окнам золото ползет сусальное,
завитые булки лезут на стены,
мостовые, как рукав, засаленные,
так колесами они заластены.
Башни к башням, стрелки циферблатятся.
Оборвали ей единственное платьице,
затолкали ее локти драповые,
автобусы напугали, всхрапывая!
К старичку бежит она, к прохожему:
на хорошего, на доброго похожему:
— Где тут, дяденька, такая улица,
где пилюля продается — Юлиуса?
Шляпу дяденька снимает с проседи
и на улицу показывает тростью:
— Проходите по прямой,
вправо улицей Хромой,
влево площадью Победой,
параллельно этой,
перпендикулярной той,
а там спросите…
Затолкала Золушку
улица,
наступила на пальцы сотней подошв —
не нырнешь, не пройдешь!
Шины вздула, гудя и освистывая,
табачищем дунула,
обернулась — плюнула
на плечо Замарашкино ситцевое.
А за шумным углом —
удивительный дом,
и, грозу водопадную ринув,
проливным, водяным
засияла стеклом,
как тропический ливень, — витрина!
Потонула в окне
Замарашка.
Стекло донебесной длины
волнуется, мир омывая,
а вещи плывут под стеклом проливным
в шатры габардина и фая.
Перед блеском год —
можно выстоять!
Книгой Сказок вход
перелистывается.
И с прозрачных дверных страниц
сходят дамы, как чудеса,
черный грум кричит: — Сторонись! —
их покупки горой неся.
В мех серебряный вкутан смех,
туфли ящерицами скользят,
Губы мачехины у всех,
злые мачехины глаза…
Носят чуда кружев и прошв,
а у Золушки — только грош,
только грошик, и то не свой,
хоть платочек бы носовой!
Духов дыханье близкое,
ангорский белый пух.
Стеклярусом обрызгивая,
бегут, спешат в толпу
брезгливо мимо Золушки
полою расшитой,
мимо намозолившей
глаза им нищетой.
«Фи! какая бедная,
Пфуй! какая бледная,
Тьфу! какая нищая.
Конечно, раса низшая.
Тоже ходят, разные,
в оспе, в тифу…
Наверное, заразная!
Фи! Пфуй! Тьфу!!»
Мордой соболя злится мех,
туфли ящерицами скользят…
Губы мачехины у всех,
злые мачехины глаза.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: