А их одежда… Сальвар камизы, прошитые серебристыми нитями, полупрозрачные дупатты, так красиво соскальзывающие с плеч. Некоторые, на западный манер, носили джинсы, узкие юбки, облегающие округлые бедра и открывающие тонкие щиколотки. Если они и носили сари, то похожие на те, в которые одеты героини в фильмах — а не домотканые одеяния с традиционными узорами, которые покупали для нас матери. Рукава блузок у таких сари практически отсутствовали, а на их спинках был довольно глубокий вырез, и вслед им свистели местные Ромео, которые вечно слоняются по улицам. Такие выходки заставляли меня краснеть.

Какими смелыми и обворожительными казались мне эти женщины, которые не должны были, как мы с Анджу, постоянно беспокоиться о своей репутации, как о хрупком стеклянном цветке. Они могли себе позволить то, о чем мы, дочери рода Чаттерджи, могли только мечтать. Если бы отцы были живы, матери были бы снисходительней к нам. Но казалось, что после обещания, которое Гури-ма дала мужу, вся жизнь в доме замерла, как в сказке про зачарованный замок, уснувший навсегда.

Я смирилась с такой жизнью, но Анджу всё время сражалась с мамами.

— Зачем Рамур-ма ходить с нами каждый раз, как мы выходим из дома, даже за книжками в ближайшую библиотеку? — негодовала она. — Почему мы не можем пойти на день рождения Сушмиты, как другие девочки в классе, а вместо этого посылаем подарок через Сингх-джи? Неудивительно, что все считают нас высокомерными. Мне надоели эти старомодные сари, которые вы заставляете нас носить. Можно подумать, на дворе средневековье, а не восьмидесятые. Готова поспорить, что во всей Калькутте не найти другой девушки, за исключением бедной Судхи, которую одевали бы так. Почему я не могу носить брюки, или длинную юбку, или хотя бы курту[37] иногда?

— Почему, почему, почему! — отвечала моя мать. — У меня голова разболелась от твоих вопросов. Почему нельзя просто доверять взрослым принятие важных решений? Мы ведь знаем больше вас.

— Мы бы знали столько же, сколько и вы, если бы нас не держали дома взаперти, как призовых коров.

— Нет, ты слышала, диди? — кричала моя мать, обращаясь к Гури-ма, причем так громко, что у меня сжимался желудок и было больно ушам. — Ты слышала, как отвечает мне твоя дочь? Никогда в жизни я не слышала, чтобы в доме моих родителей дети так грубили взрослым. И ты собираешься спустить ей это с рук? Неудивительно, что Судха стала такой дерзкой — теперь я понимаю, с кого она берет пример.

И тут все начинали кричать, заглушая друг друга:

— Оставь Судху в покое, она никогда слова не скажет, а ты постоянно критикуешь ее ни за что, — не унималась Анджу.

— Видишь, диди? Видишь, вот о чем я говорила! — перекрикивала ее моя мать.

А Пиши, пытаясь успокоить ее, перебивала:

— Не обращай внимания на слова девочки, Налини. Ты же знаешь, что она родилась под знаком быка и никогда не думает, что можно говорить, а что нельзя.

Все это продолжалось до тех пор пока Гури-ма не отрывала голову от бухгалтерских книг, которые она приносила домой каждый вечер. Беспокойство залегало в складках на ее лице, как сажа.

— Да успокойтесь вы! Тихо!

Все неохотно замолкали, и Гури-ма произносила в тишине:

— Последнее, что я пообещала твоему отцу, если с ним что-нибудь случится, — что я воспитаю тебя достойной дочерью семьи Чаттерджи. Ты это прекрасно знаешь.

Этих слов было достаточно, чтобы я замолчала. Голос Гури-ма был печальным и каким-то далеким — таким, каким я представляла себе голоса королев из сказок Пиши.

Но Анджу не сдавалась:

— Разве счастье твоей живой дочери не гораздо важнее обещания, данного мужу, который умер, потому что бросил нас ради какой-то глупой затеи?

— Не смей так говорить о своем отце! — резко обрывала Анджу Пиши. — Ты, неблагодарная и дерзкая девчонка!

— Может быть, мое счастье ничего для тебя не значит, потому что я девочка? — голос Анджу срывался и дрожал, она была готова расплакаться. — Уверена, что если бы я была мальчиком, ты бы не говорила мне всё время «нет».

— О боги! — восклицала моя мать, поднимая глаза к небу. — Теперь ей хочется, чтобы к ней относились, как к мальчику…

Гури-ма замечала:

— Я думаю о твоем будущем, делаю всё возможное, чтобы однажды тебя с радостью приняли в любом доме. Ты просто еще этого не понимаешь.

В голосе, всегда таком ровном, вдруг прозвучала мечтательность, едва уловимая, как затихающее эхо раги[38]. Но, возможно, это был лишь плод моего воображения, потому что в следующую минуту Гури-ма отправила нас по комнатам делать домашнее задание.

Она убедила меня, но только не мою упрямую Анджу, которая пинала ногами резные мраморные балясины со львами всю дорогу, пока мы поднимались к себе.

И вот одним утром, когда мы стояли на школьной линейке, Анджу прошептала:

— Давай после обеда сбежим с уроков и посмотрим новый фильм?

— Ты с ума сошла? — ответила я. От возмущения я даже забыла, что нужно говорить шепотом, и сестра Баптиста, которая всегда проводила линейки, повернулась ко мне, неодобрительно сверкая очками в стальной оправе.

— Да не будь ты такой трусихой! — сказала Анджу, не шевеля губами, и при этом невинно улыбаясь монахине, — трюк, который неизменно меня впечатлял. — Мы же раньше сбегали, помнишь?

— А потом нас поймали, о чем ты, вероятно, забыла. Ты не помнишь, как расстроилась Гури-ма?

Я старалась шептать как можно тише, но казалось, что волна шипящего звука доносится до монахини, и она страшно хмурилась, глядя на меня.

— Ну, тогда мы были слишком маленькими и не знали, как не попадаться, — ответила Анджу, проигнорировав мою последнюю фразу.

— Но мы пообещали Гури-ма, — продолжила я возражать, вспомнив строгое лицо тети, похожее на лицо статуи Бодхисаттвы, которую я однажды видела в Калькуттском музее. Она смотрела тогда с таким укором. Хотя, может, я просто предвидела последствия? С того самого дня, когда я узнала, что матери могут лгать, а отцы предавать, время порой сворачивалось в кольцо и в голове всё смешивалось.

— Я так и знала, что бесполезно тебя упрашивать, мисс Непогрешимость, — съязвила Анджу. — Всё что тебе надо — хорошие мамины книжки. А может, ты вообще собираешься доложить ей про мой план? А мне плевать! Я всё равно пойду в кино, с тобой или без тебя!

Я никогда не обижалась на Анджу, когда она говорила так, потому что за злостью я видела в ее глазах слезы, которым она никогда не позволяла пролиться. Милая Анджу, для которой любить друг друга означало хотеть всегда одного и того же, быть одинаковыми. Она еще не поняла, что в конечном счете каждый человек, даже Анджали и Басудха, — сам по себе, что каждый из нас одинок.

Эта мысль застала меня врасплох. Когда я поняла это? В тот вечер, когда узнала тайну, тот вечер новой крови и старых слез? А может, это случилось в тот день, когда Анджу принесла бриллиантовые сережки и я спросила ее, почему она меня любит, а ее ответ был, как источник, оросивший мою иссохшую душу? Когда я решила не говорить Анджу о тайне, чтобы не взваливать на нее тяжесть ужасного знания, разъедающего меня, как рак? Когда я пообещала самой себе, что всю оставшуюся жизнь буду обманывать ее так же, как мой отец обманывал ее отца? И, в конце концов, стал причиной его смерти…

Насколько старше я чувствовала себя с тех пор, как дала эти обещания.

— Судха… — прошептала Анджу, и я повернулась к ней, чтобы спросить: «Что?» Но что я могла ей ответить? Мне казалось, что мое горло стало голубым, как у Шивы, от яда, который я проглотила для того, чтобы Анджу могла смеяться, любить, ссориться, прихорашиваться. Пусть хоть она считала бы нерушимым даром нашу близость.

Но меня спасла сестра Баптиста, которая объявила строжайшим голосом на всю комнату, чтобы Басудха Чаттерджи встала в ряд нарушителей дисциплины за разговоры во время линейки.