Когда я спрашивала Пиши о дне смерти наших отцов, Анджу всегда злилась. Говорила: «Почему ты не можешь забыть об этом?» Почему просто не оставить всё как есть? Да и вообще — что можно узнать о настолько безрассудных мужчинах, которые, вместо того, чтобы оставаться дома, где они были в безопасности, отправились на поиски каких-то дурацких приключений.

Я признавала, что она в чем-то права. А иногда и наши мамы были согласны с ней. Моя мать была уверена, что разговоры о том дне могут принести несчастье, а Гури-ма говорила, что нам лучше думать о чем-то хорошем. Даже Пиши, которая всегда с таким удовольствием рассказывала нам о прошлом, с неохотой сказав пару слов о каких-нибудь незначительных деталях, тут же меняла тему.

Я верила Пиши и потому знала, что у нее есть причины ничего нам не рассказывать. Но я не могла ничего с собой поделать: я очень часто думала о том дне двенадцать лет назад — дне, когда умер мой отец и родилась я. Возможно, тогда наши души встретились в пути: его душа поднималась на небо, а моя спускалась на землю. Особенно часто я стала думать об этом сейчас, когда наше с Анджу детство кончалось, и мы должны были стать женщинами. А как мы могли открыть новую страницу нашей жизни, если не знали своего прошлого?

Я хотела знать о тех событиях и их причинах — не только ради себя, но и ради мамы. Может быть, тогда я пойму, откуда в ее сердце столько горечи, почему она так редко бывает мной довольна и так часто наказывает меня. Может быть, тогда я смогу быть лучшей дочерью для нее.

И вот одним воскресным утром, когда Анджу увлеклась чтением какого-то нового американского романа из нашего книжного магазина, я решила поговорить с Пиши. Я нашла ее на террасе, где она выставляла для сушки подносы с дольками манго, обсыпанными солью. Пиши отлично делала соленья и знала об этом. Вернувшись в дом своего отца, она гордо заявила, что никогда на столе дома Чаттерджи не было и не будет солений из магазина. Через три дня, когда тонко нарезанные кусочки манго высохнут на солнце, она смешает их с горчичным маслом и порошком перца чили, разложит в пузатые банки и плотно закроет крышками. А потом весь год мы будем лакомиться соленым манго.

А пока ей приходилось охранять фрукты от чернолицых обезьян, которые как по волшебству появлялись рядом с жилищами людей, когда хозяйки делали заготовки. Хотя обычно эти зверьки очень редко встречались в самом центре Калькутты. Анджу считала, что они сбежали из зоопарка, но Рамдин-муди, владелец бакалейной лавки на углу, говорил, что они являются потомками бога Ханумана[15], длиннохвостая фигурка которого висела в магазина Рамдина-муди прямо над жестянками с аттой[16] и маслом.

У Пиши был недовольный вид: все ее знакомые шли после обеда на большой киртан[17] в соседний храм, где паломники, пришедшие из самой Навадвипы[18] будут петь и играть на барабанах дхолак. Киртаны были одним из немногих удовольствий, которые, как считала Пиши, может себе позволить вдова. Но никто кроме нее не смог бы правильно высушить манго. Она не доверяла это дело прислуге, ведь известно — если к фруктам прикоснется женщина, которая не помылась, или провела накануне ночь с мужчиной, или у которой идут месячные, кусочки манго покроются плесенью.

Я сказала Пиши, что могу присмотреть за манго, пока она будет в храме. Пообещала, что буду очень аккуратна и внимательна, переверну их, когда следует, чтобы они равномерно просушились с обеих сторон. Но взамен я хотела, чтобы она рассказала мне о том, что не давало мне покоя. Пиши сразу догадалась, что за историю я хочу услышать. Она помрачнела, неодобрительно посмотрела на меня и сказала, чтобы я шла к себе. Неужели я видела в ее взгляде опасение? Но в ее голосе чувствовалось некое колебание, и это придало мне храбрости.

— Ну почему ты не хочешь рассказать мне? Я имею право знать о моем отце. Разве ты сама нам не говорила, что мы никогда не поймем, кто мы, до тех пор, пока не будем знать своего прошлого?

Пиши молчала, уставившись куда-то мимо меня, в небо. И, наконец, ответила:

— В истории, которую ты так хочешь знать, есть тайна, которую знаю только я. Иногда мне кажется, что твоя тетя Гури о чем-то догадывается, но она умная женщина и знает, что есть время для поиска ответов, а есть время, когда надо оставить всё как есть.

Ты ведь знаешь, я всегда была уверена в том, как важно, чтобы ты и Анджу знали свое прошлое. Но эта тайна ужасна, и мне не хочется обременять вас этим знанием. Я боюсь, что ваше детство тут же закончится, а ваша любовь, которой вы так дорожите, будет разрушена. Я боюсь, что вы возненавидите меня.

— Пиши-ма, — умоляла я срывающимся от волнения голосом, — ты должна мне рассказать! Мне нужно узнать об этом. И ничто на свете не заставит меня возненавидеть тебя.

— Надеюсь, так и есть, — ответила Пиши, — потому что вы с Анджу для меня как дочери, которых у меня, к сожалению, никогда не было. Бидхата Пуруш послал мне вас, чтобы я испытала материнское счастье, и я всегда благодарила его за это. Но я беспокоюсь не о себе, а о тебе. И о твоих отношениях с…

Тут Пиши неожиданно замолкла. В тишине, окружившей нас, я заметила, как изменился ее голос: он стал глухим, низким и жестким, — как никогда. Меня оглушил страх, мне показалось, что, узнав эту опасную историю, можно сгореть во внезапно вспыхнувшем огне.

Пиши внимательно посмотрела на меня и спросила:

— Ты уверена, что хочешь знать эту тайну?

Если бы на моем лице отразилась хотя бы тень страха, она бы замолчала, белый жар солнца перестал бы обжигать меня, а я вернулась бы к своей простой беззаботной жизни.

Но я, совладав с собой, ответила:

— Да, я уверена.

— Ну что ж, — продолжила Пиши покорно и нервно, — садись ко мне поближе, я тебе всё расскажу. Это действительно твое право — знать правду о своем отце. И о матери тоже. И если после этого твоя любовь не исчезнет, значит она истинна, ничто и никогда ее не разрушит.

Так я узнала правду о своем отце и его смерти.

— Твой отец появился в этом доме в жарком месяце срабан[19], — начала Пиши свой рассказ, — в засушливый год, когда на полях погибал урожай риса, а к нашим воротам стало приходить больше нищих, чем прежде. Даже в глазах Биджоя, отца Анджу, стала появляться тревога, потому что тогда главным источником дохода для семьи были рисовые поля, которые издавна принадлежали нашему роду. Я очень беспокоилась за него, потому что больше всего на свете хотела, чтобы мой младший брат был счастлив. Ведь он взял меня в дом, когда я лишилась своей семьи, и сделал все, чтобы я не чувствовала себя обузой.

У твоего отца с собой был синий чемодан, длинный тонкий футляр для музыкального инструмента, обитый красным шелком, и молодая жена. В тот вечер, когда он пришел, небо вдруг затянули пузатые серые тучи и подул прохладный ветер, принося издалека запах влажной земли и цветов чампаки[20] — запах, от одного только воспоминания о котором даже моя старая вдовья кровь бежит быстрее. Начался сезон дождей. Каждую ночь мы слушали стук капель дождя по крыше и благодарное шуршание листьев кокосовых деревьев. Дождь лил весь месяц, иногда прерываясь солнечными днями. К концу месяца в нашем саду расцвело столько цветов, сколько я никогда в жизни не видела: бэль, жасмин джуи и белый гандхарадж — король цветов с опьяняющим ароматом. Урожай риса был спасен.

Биджой решил, что твой отец приносит удачу, и, может быть поэтому, сразу впустил его в сердце. Но я думаю, что раньше или позже это всё равно случилось бы, потому что твой отец был необыкновенно обаятелен в своем безрассудстве и легкости характера. Казалось, что каждый новый день для него был чист от следов прошлого, и он мог расплатиться за все что угодно одной лишь улыбкой.