На третьем курсе у Александра появилась невеста – Ольга Сергеевна Смирнова. Она была дочерью ректора Академии, девушкой с незаурядными философскими и общественными взглядами. В ее дневнике можно было встретить выдержки из Добролюбова и Достоевского, отзывы о Чернышевском и цитаты из Франклина. «Труд физический, умственный и нравственный – вот что должно наполнять мою жизнь, – пишет она о своих исканиях, – труд не цель жизни, а дорога, путь, который меня приведет к цели, к исполнению моего назначения» [123] .

В чем конкретно состояло это назначение, Ольга сказать не могла. Не покидали мучительные сомнения: выходить ли замуж, остаться ли одинокой, чтобы посвятить себя служению сельской учительницы, или уйти в монастырь? Ища исполнения воли Божией, девушка решает поступить по сердцу и принимает предложение замужества. «Я чувствую, что для тебя я должна быть так же необходима, как ты должен быть для меня необходим, ты для меня – и брат, и товарищ, и друг – и вообще человек, во всем гармонирующий со мной», – пишет она своему жениху [124] . Целью же брака представляет ему не только личное счастье, но и общественное благо, которому, взаимно поддерживая друг друга, должны способствовать двое любящих людей. Ольга глубоко лично размышляет над Евангелием, знает многие отрывки из него наизусть. «Жизнью я должна исповедовать Господа, так, чтобы, судя по ней, можно было прямо назвать меня истинною слугою Господа», – отмечает она в одной из своих записей [125] . С этой мысли – о возможности пожертвовать всем, если того потребует служение Богу, – начались для нее семейные будни.

* * *

Молодожены поселились недалеко от Академии, в Сергиевом Посаде, в доме на Красюковке [126] . Александр Петрович получил должность младшего преподавателя и с головой окунулся в научную и педагогическую работу. Ольга Сергеевна имела диплом домашней учительницы, но применять свои способности ей довелось в основном по отношению к собственным чадам. Господь благословил ее двенадцатью детьми, десять из которых дожили до взрослых лет. Первенец, Иван, был старше самого младшего, Серафима, на двадцать один год. Организация быта и дисциплины в таком разновозрастном и многочисленном семействе стала для матери тем самым, одновременно умственным, физическим и нравственным, трудом, о котором она размышляла когда-то на страницах дневника.

Голубцовы жили как маленькая община: их внутренний семейный мир был основан на христианском отношении друг к другу. Выражалось это, прежде всего, в уважении к трудам отца. Он вел себя с домашними добродушно, но оставался, вместе с тем, неприкасаемой величиной. Заботы о большой семье не воспрепятствовали его глубокой исследовательской работе: к пятидесяти годам Александр Петрович завершил две диссертации, написал около полусотни научных статей, не говоря уже о курсах лекций для нескольких учебных заведений. Господь дал ему удивительную работоспособность – и она лишь укреплялась, а не угасала в среде родных. Кроме собственных десятерых детей профессор опекал двенадцать сирот, оставшихся после ранней кончины братьев: поддерживал их посылками, вещами. Казалось, этот человек – выдающийся церковный историк – был создан для «вечного города» Рима, первых христианских храмов и катакомб, о которых он так много знал. Но каждый день после занятий его тянуло домой, на Красюковку – он все же любил ее больше таинственной старины.

Жизнь в доме строилась по распорядку, начиналась с раннего утра и заканчивалась поздно вечером. Привычным, устоявшимся было все – от чаепитий и вечерних прогулок до строго определенного каждому из детей места для приготовления домашних заданий. Вечерним занятиям с книгами уделялось особенное внимание. В комнатах зажигались лампы, и все погружались в относительную тишину. Ольга Сергеевна сидела в детской, шила и занималась с младшими, а старшие приходили к ней потихоньку отвечать уроки. Александр Петрович в это время работал в кабинете, его покой никто не смел нарушать. Только трех-четырехлетние любимчики изредка заглядывали к нему – и возвращались обратно с печеньем и пастилой.

Традиционно и очень содержательно отмечались в семье все православные праздники. «Помните, как приходили мы от обедни большей частью врозь – мы поскорее, папа попозже, – писал об этом впоследствии Иван Александрович Голубцов, – а мама <…> встречала с накрытым уже столом, с поданным самоваром и пирогом. <…> Помните, как потом приходил с парадного [входа] папа и мы все в большие праздники шли его поздравлять, а затем, уже и кончив чай пить и пирога наевшись, все-таки садились за стол снова и слушали…» [127] Отец занимал детей рассказами о житии преподобного Сергия, о прошлом Лавры, ее храмах и ризнице, воспоминаниями о своих родителях, их буднях и праздниках, трудах и бедности – а иногда вставал вдруг и запевал тропарь… Все это оставляло в детском сердце глубокие впечатления. «Разве эти праздничные чаи не были нашими домашними вечерями любви? Так много ее было тогда за столом, и так непосредственно выражалась она, и так проникала все мгновения праздника…» [128]

* * *

Об этих радостных минутах детства Голубцовы будут напоминать друг другу впоследствии, ища утешения среди испытаний, которые, с началом Первой мировой войны и дальнейших событий, опрокинут навзничь не только страну, но и их личные судьбы. Начало этим скорбям положила в 1911 году ранняя смерть отца. Он скончался внезапно, от инфаркта, который явился результатом постоянного перенапряжения сил. Его любимая жена осталась с восемью несовершеннолетними детьми на руках. Младшему, Серафиму, не исполнилось еще и трех лет.

Ольга Сергеевна переживала свое раннее вдовство очень тяжело. Необходимо было не только обеспечить материальное существование домашних, но и удержать души взрослеющих детей от разлада и сокрушительных метаний, которыми все более наполнялся тогда окружающий мир. Но как? Понимая, что дерзкие «новые веяния» нередко притягательны для молодых, мать ведет себя осторожно и кротко, стараясь во что бы то ни стало сохранить душевную открытость, всегда существовавшую между членами этой семьи. «Милая Марусечка, – обращается она в одном из писем к старшей дочери, – мне было очень прискорбно слышать от Вани, что вы с ним ходили в театр. Это в Великий-то пост, посвященный страданиям Христа, Которого вы оба любите. Как же одно с другим вяжется? Любите и оскорбляете? Дай Бог, чтобы это было как бы недомыслие, о котором вы бы пожалели в душе и не пожелали бы уже его повторения…» [129]

Этот период – лихолетья, бедности и тревоги – стал для Ольги Сергеевны временем особенно напряженной духовной жизни. Опору для себя и своих осиротевших чад она нашла в Зосимовой пустыни, где жил в монашестве старец Алексий [130] , ее троюродный брат. Поездки туда, со всеми детьми, были хлопотны, но стоили затраченных сил и средств. «Отец Алексий был замечательным духовником: строгим, но в то же время и ласковым, духовным отцом в полном смысле этого слова… – писал один из младших сыновей Голубцовых, Павел, – От него выходил я с некоторым чувством благоговения, страха и внутренней радости» [131] . Находясь в стесненных обстоятельствах, располагавших скорее к физическому выживанию, чем к религиозному подвигу, мать сумела выполнить одну из важнейших своих задач: дать детям духовный авторитет, прибегая к помощи которого они могли осмыслить для себя вопросы веры.

После революции 1917 года судьба членов семьи стала близка к трагической. На глазах Ольги Сергеевны умер в двадцать два года сын Петр и потеряла рассудок двадцатилетняя дочь Анна. Новая власть лишила вдову пенсии, которую она получала по смерти мужа, и жить стало совсем не на что. Спасая младших детей от голодной смерти, мать увезла их вглубь России. Они нашли временное жилище в селе Чащино Тамбовской губернии. Старших, Ивана и Наталью, тем временем ждал арест, связанный с «антисоветской агитацией» и религиозными убеждениями. Это несчастье – случившееся тогда, когда было отнято, казалось, все, что можно, – становится для матери последним и, возможно, высшим моментом сопричастности крестным страданиям. «Я думаю, если Господу угод но, чтобы они страдали за церковное дело, то пошлет им и силу, и хотенье страдать, и мужество, и терпение, и веру… – пишет она в письме, – <…> Но скорбь по плоти, о которой говорил апостол Павел [132] , терзает меня <…> так несносно больно мне это, так нестерпимо жалко детей!» [133]