Если подумать о том, как эти формы постепенно выкристаллизовывались… Во-первых, они не были выдуманы или надуманы. Они постепенно выросли изнутри опыта; потом они стали даваться как условия для искания или нахождения того или иного духовного опыта – но началось-то бесформен. – но. Когда первый человек ушел в пустыню, у него не было программы, не было представления о том, во что это все выльется, он только знал одно: что ему нужно быть совершенно одному лицом к лицу с Богом и с собой. И уже из этого начали появляться формы: скажем, сразу было обнаружено, что невозможно жить бездеятельно, что надо работать (пустынники, например, плели корзины, во всяком случае, работали). Причем труд должен был быть тяжелый, такой, чтобы на него было положено настоящее усилие. Труд заключался в том, во-первых, чтобы делать что-то целесообразное, что требовало минимального умственного внимания и никакого внимания сердца, которое могло всецело оставаться Божиим, и, во-вторых, в тяжелых условиях жизни (скажем, ходили за водой на довольно большое расстояние, что представляло собой самый подлинный физический труд).

Затем был обнаружен ряд других вещей. Первые гиганты духа как-то [поодиночке] предстояли перед Богом; когда стали к ним прибиваться люди меньшего масштаба, появилось такое понятие, как послушание; оно стало разрабатываться сначала как общее руководство, а потом развилось в радикальные его аспекты.

Но главное, надо помнить: телесные ли упражнения, душевные ли упражнения, строй ли жизни, правила ли этой жизни – началось все это без намерения что-нибудь «создавать» в этом порядке; строй вырос из внутренней жизни. Поэтому жизнь, когда она есть, может выработать свои формы. Это общее биологическое правило, это правило и общественное, и личное, – была бы жизнь !

Говоря еще о «радикальном» житии… Феофан Затворник, через несколько лет после того, как он ушел в затвор, в одном из своих писем говорил, что отшельничество или затвор создают какие-то условия для внутреннего возрастания, но есть вещи, которым легче научиться среди людей и, пожалуй, легче научиться в миру, чем в монастыре. Например, он указывал на то, что в миру – просто потому, что люди не «возятся» друг с другом, – ваши ближние вас отшлифуют гораздо быстрее и решительнее, чем братья в монастыре, которые одновременно хотят и себя спасать, то есть не хотят выходить из себя, не хотят применять грубость, не хотят делать то, что вам, может быть, полезно, но что их ранит ответной раной. <…>

Конечно, есть в Добротолюбии [172] вещи, которые трудноосуществимы без организованного аскетизма; но, как говорил Григорий Сковорода [173] , замечательно устроено в жизни то, что все сложное ненужно и все нужное несложно. В этом тоже правда есть, потому что цель или даже форма христианской жизни не в том, чтобы жить так или эдак, а в том, чтобы жить одной самозабвенной, пламенеющей, причем не своей, а Божией любовью. <…>

Кто-то из отцов пустыни говорил, что в келье можно оставаться безбедно [т. е. спокойно], только если ты живешь под собственной кожей [174] ; если ты сердцем хоть на вершок вне себя – келья невыносима, потому что ты будешь разбиваться о всякую стену. В этом разница между тюремной одиночной камерой и кельей: человек, который находится в одиночной камере, рвется наружу; человек, который уходит в келью, кого допустили до этого, рвется внутрь, вглубь – и это совершенно другой строй.

И вот это первое – та стабильность жизни, которая заключается в том, что совершенно не нужно искать Бога где-то, потому что если Его не найти внутри себя, Его не найти и вне себя. И когда вы это обнаружили, тогда [уже], в сущности, не так важно, где вы: на базарной ли площади или в келье; если вы внутри себя, то вы только внутри себя. Может быть, телесно вы передвигаетесь, но всем бытием вы просто предстоите перед Богом. <…>

То же можно сказать и о таком понятии, как целомудрие. Целомудрие не определяется ни внешним поведением, ни даже, в какой-то мере, чистотой мысли; это гораздо более целостное отношение. Это отношение, при котором, глядя на человека, мы видим в нем кого-то, кого Бог сотворил с любовью, кого Он одарил вечным призванием и вечной судьбой, а нам предлагает этому человеку содействовать и служить, чтобы он достиг полной своей меры. То есть целомудрие – не только половой момент, это момент целостного отношения к человеку. Это, опять-таки, осуществимо и в монастыре, и вне монастыря, и в пустыне. Конечно, во внешней, мирской жизни вопрос ставится более постоянно, более остро, более требовательно, чем когда вы ушли в монастырь <…>.

То же с послушанием. Мы думаем о послушании большей частью так: один приказывает, другой исполняет; но это очень примитивный подход к послушанию. Послушание заключается в том, чтобы человек вслушивался, – вот первое [условие]; не в том, чтобы он просто слышал какие-то приказы и их исполнял, потому что это внешнее, физическое послушание; такого рода послушание присуще в конечном итоге и собаке, если ее прошколить [т. е. промуштровать]. Послушание составляет способность человека, который выбрал себе наставника, учителя – или в самом глубоком, сильном смысле, или даже в простом смысле этого слова, – быть его учеником. Дисциплина – от слова discipulus [175] , то есть ученик – тот, кто хочет, чтобы его чему-то научили, который ради этого вслушивается в каждое слово, старается уловить не только формальный приказ или совет, но войти в мысль и в чувство, которые его продиктовали, и старается через все это перерасти себя и вырасти в меру своего учителя, который тоже, в свою очередь, старается вырасти в другую меру, в конечном итоге – в меру Спасителя, Который сказал: Я – единственный ваш, Учитель [176] . <…>

«Дома устрояйте монастырь…» [177]  Святитель Феофан, затворник Вышенский [178]

(Из писем к духовным мадам)

Спастись везде можно, и спасение не от места и не от внешней обстановки, а от внутреннего настроения. Если вера жива, если нет грехов, разлучающих с Богом и благодать Божию погашающих, если общение со Святой Церковью и исполнение всего церковного прочны и верны, и усердны, то состояние Ваше спасенное, остается Вам только блюстись и хранить себя в сем чине жизни, пребывая в памяти о Боге и смерти и держа в душе всегда сокрушенное и смиренное чувство.

* * *

Покаяние, конечно, у Вас в действии. Что еще нужно? Уклоняться от грехов и делать всякое добро, встречаемое по течению жизни Вашей, не телом только, а и душою, и сердцем, не внешне только, но и внутренне, то есть чтобы и мысли, и чувства всегда были богоугодны. Что еще, кроме доброй жизни?! Пророк [Давид] говорит: Взыска Тебе лице мое, Лица Твоего, Господи, взыщу [179] . Этим выражалась непрестанная память о Боге, [желание] с непрестанною ревностью всем благоугождать Ему. Это же есть молитвенный строй внутри. <…>

Молитвословие есть исполнение правила молитвенного. Правило надо иметь и всегда строго его исполнять.

Утром совершать молитвы утренние, вечером – молитвы на сон, неспешно, с соответствующими мыслями и чувствами. В продолжение дня между делом сколько можно чаще воздыхайте ко Господу, Который везде есть.

Если найдете возможность, ходите в церковь. В воскресенье и в праздники – неотложно, а то и в продолжение недели, как только ухитритесь, идите, сначала раз в неделю, потом два, три и более… И всякий день можно.

<.. > Совершенства можно достигнуть и среди семейной жизни… Надо только страсти погашать и искоренять. На сие все внимание и обратите.

* * *

Спасение не от места, а от душевного настроения. Везде можно спастись и везде погибнуть. Первый Ангел между Ангелами погиб. Апостол [Иуда] между апостолами в присутствии Самого Господа погиб. А разбойник на кресте спасся! Ищешь спасения? Добре! <…>