— …Тебя ни с кем не должны видеть — это просто, но действенно, я тебе даже написал: захочешь, приезжай ко мне или гуляй где-нибудь с девушкой, но только следи, чтобы тебя не увидели в компании с незнакомым парнем, мы ведь не знаем, на кого он работает и на чьей стороне. Если они решат отомстить такому парню, а рядом окажешься ты, то и тебе не поздоровится. Теперь ты понимаешь, какие сегодня у папы заботы…

Проблема в том, что здесь ты не можешь самоустраниться. Мало полагаться на свой образ жизни, который должен защищать от неприятностей. Лучше забыть слова «междоусобная война». Во время каморристских разборок опасности подвергается все, что до этого долго и тщательно строилось, как замок из песка, разрушенный прибоем. Люди стараются ходить по улицам тихо и незаметно, чтобы свести до минимума свое присутствие в мире. Скромный макияж у женщин, одежда блеклых цветов. Но это не всё. Страдающие астмой и неспособные бегать запираются дома, находя какой-нибудь предлог, придумывая правдоподобную причину, поскольку подобное затворничество может быть воспринято как доказательство вины, неизвестно какой, но вины, как признание собственного страха. Женщины перестают носить туфли на высоких каблуках, потому что в них неудобно убегать. Войне, не объявленной официально, не признанной властями и не освещаемой в прессе, соответствует такой же закамуфлированный страх, скрытый под кожей.

Ты чувствуешь тяжесть, как после еды или плохого вина. Страх, не выливающийся в уличные демонстрации или газетные статьи. Никаких вторжений и вражеской авиации в небе, эту войну ты ощущаешь внутри себя, словно фобию. Неясно, то ли прятать страх, то ли, наоборот, демонстрировать. Трудно понять, преувеличиваешь ты или недооцениваешь. Сирен, подающих сигнал тревоги, здесь нет, но сведения все равно поступают самые противоречивые. Говорят, что в войне участвуют каморристские банды, мафиози убивают друг друга. Но никто не знает, к кому относится понятие «друг друга». Джипы карабинеров, полицейские блокпосты, пролетающие ежечасно вертолеты не придают уверенности, а, скорее, нагнетают напряжение. Круг сужается. О покое забыто. Они подбираются все ближе, и территория, охваченная войной, становится все меньше, концентрируя в себе смертельную опасность. Люди чувствуют себя зажатыми в ловушке, бок о бок с другими, так близко, что тепло чужих тел становится невыносимым.

Я пробирался на своей «веспе» сквозь густую пелену напряжения, висящего в воздухе. Каждый раз, когда во время файды я направлялся в Секондильяно, меня обыскивали по меньшей мере десять раз за день. Если бы, не дай бог, я вез с собой швейцарский складной ножик, то его точно пришлось бы проглотить в наказание. Меня останавливали полицейские, карабинеры, иногда финансовая гвардия,[24] потом часовые Ди Лауро и, наконец, «испанцы». Все они обладали одинаково небольшой властью, двигались как роботы и говорили одними и теми же словами. Представители власти требовали документы, после чего следовал обыск, патрульные же обыскивали и задавали кучу вопросов, распознавали акцент, проверяли каждого чуть ли на детекторе лжи. Когда страсти совсем уже накалились, досматривать стали всех без исключения. Останавливали каждый автомобиль. Чтобы запомнить лица, проверить, нет ли оружия. Сначала, разведывая обстановку, приближались мопеды, потом мотоциклы, а под конец машины, следовавшие за тобой по пятам.

Санитары рассказали, что, когда они ехали к кому-нибудь на помощь, необязательно к получившему огнестрельное ранение, а даже к старушке с переломом бедра или к сердечнику, им приходилось тормозить, выходить, давать себя обыскивать и запускать в машину патрульного, проверявшего, действительно ли это медицинский транспорт или же уловка, чтобы спрятать оружие, киллеров или беглецов. На мафиозной войне не признают Красный Крест, ни под какой Женевской конвенцией кланы не подписывались. Автомобили скрытого патрулирования тоже не застрахованы от случайности. Однажды был открыт ураганный огонь по машине с карабинерами в штатском, которых приняли за противников. Были раненые. Через несколько дней в участок приходит паренек, явно знакомый с процедурой ареста, у него с собой чемоданчик с необходимыми вещами. Он во всем признается, поскольку наказание от своих, ожидающее его за стрельбу по карабинерам, было бы, вполне возможно, пострашнее тюрьмы. Или, скорее, для предотвращения личной неприязни между представителями закона и каморристами клан велел ему сдаться, пообещав взамен то, что ему причитается по правилам, плюс адвоката за их счет. Паренек вошел и без колебаний заявил: «Я подумал, что это „испанцы“, и выстрелил».

7 декабря меня вновь разбудил телефонный звонок посреди ночи. Мой друг-фотограф сообщил о рейде. Не просто о рейде. Об особенном рейде. Ответ на файду политиков регионального и федерального уровня.

Район «Третий мир» окружен многочисленной толпой, где полно полицейских и карабинеров. Огромный район, название которого дает исчерпывающее представление сложившейся в нем ситуации, как и надпись на стене при повороте на главную дорогу: «Район „Третий мир“, въезд запрещен». Это масштабная операция СМИ. Скампия, Миано, Пишинола, Сан-Пьетро-а-Патерно, Секондильяно после рейда будут наводнены журналистами и шишками с телевидения. Каморра берется за старое после долгих лет затишья. Неожиданно. Подобные методы анализа уже давным-давно устарели, поскольку никто не исследовал системно этот вопрос. Как если бы мозг заморозили двадцать лет назад, а теперь разморозили. Как если бы речь шла о каморре Раффаэле Кутоло и преступных действиях на уровне подрыва автострад и убийств магистратов. За прошедшие годы изменилось все, кроме взглядов наблюдателей, экспертов и дилетантов. Среди арестованных оказывается Чиро Ди Лауро, один из сыновей босса. В клане он специализируется на торговом праве, говорит кто-то. Карабинеры вышибают дверь, обыскивают мафиози, держат на прицеле чуть ли не подростков. Мне удалось увидеть только одну сцену, когда один из штурмовиков заорал на парня, выхватившего нож:

— Брось его! Брось нож на землю! Быстро! Бросай, кому говорят!

Тот роняет нож. Блюститель порядка отбрасывает его ногой, нож врезается в плинтус, и лезвие от удара входит в рукоятку. Это пластмассовая игрушка, как у черепашек-ниндзя. Карабинеры приглядывают за арестованными, осматривают помещения, ведут оперативную фотосъемку. Сносят укрепления, одно за другим. Ломают стены из железобетона, построенные в закутках под лестницами для маскировки складов с наркотиками, сносят заграждения, перекрывавшие улицы, на которых размещали товар.

Сотни женщин идут по улице, поджигая мусорные контейнеры и швыряя все, что попадается под руку, в полицейские машины. Арестовывают их сыновей, племянников, соседей, их работодателей. Однако я не ощущал солидарности с преступниками в этих яростных словах, не видел ее и на лицах. Наркоторговля служит источником пропитания, но пропитания скудного, так что большая часть населения Секондильяно — отнюдь не богачи. Только клановые предприниматели получают баснословную прибыль. Те же, кто занимается продажей, хранением, укрыванием и охраной наркотиков, работают за самые обычные зарплаты, рискуя оказаться за решеткой на долгие месяцы, а то и годы. На женских лицах застыла маска ярости. Ярости с привкусом желчи. Ярости, являющейся одновременно защитой своей территории и обвинением в адрес тех, кто никогда не замечал существования этого места, игнорировал его, предавал забвению.

Такая внезапная масштабная мобилизация сил правопорядка, организованная только после случившихся десятков убийств, после гибели девушки, которую сначала пытали, а потом сожгли, выглядит инсценировкой. Местные женщины чувствуют: здесь что-то не так. Цель арестов и обысков явно заключается не в восстановлении порядка, они проводятся в угоду тому, кому сейчас выгодно арестовывать и сносить стены. Словно кто-то вдруг изменил критерии оценки и решил: их жизнь — ошибка. Люди и так знали, что все идет неправильно, они помнили бы об этом и без помощи вертолетов и броневиков, но до настоящего времени ошибка являла собой первичную форму их жизни, их способность выживать. После вторжения, которое лишь всё усложняло, больше никто и не попытался изменить ее к лучшему. Поэтому теперь женщины ревностно старались сохранить прежние забвение и изоляцию, ошибку жизни, и прогнать прочь тех, кто вдруг заметил тьму.