Неконтролируемые перемещения, едва заметные и затерянные в ежедневном транспортном хаосе. Арендованные дома, порой полуразрушенные. Гаражи, сообщающиеся между собой, подвалы, забитые товаром до самого потолка. Никто из владельцев не смел протестовать. Сянь платил за все. Платил за аренду, компенсировал перепланировку. Тысячи коробок поднимались на лифте, переоборудованном в грузоподъемник. Теперь зажатую в многоэтажке стальную клетку сменила открытая платформа, безостановочно снующая вверх-вниз. На все про все уходило несколько часов. Выбор коробок зависел от их содержимого. Мне довелось разгружать товар в начале июля. Платят за такую работу хорошо, но заниматься ею можно только при условии постоянных тренировок. Было жарко и очень влажно. Но никто даже не заикался о кондиционере. Никто. Боязнь наказания или свойственная тому или иному народу привычка к подчинению и покорности были здесь ни при чем, ведь работников набирали из самых разных уголков земли. Гана, Кот-д'Ивуар, Китай, Албания — и Неаполь, Калабрия, Базиликата. Никто не роптал, все знали, что товарам жара не вредит, и этого было достаточно, чтобы не тратить деньги на кондиционеры.

Мы набивали коробки куртками, плащами, ветровками, легкими кофтами, зонтами. Лето было в самом разгаре, и казалось совершенным безумием запасаться осенней одеждой вместо купальников, сарафанов и шлепанцев. Я знал, что в этих «камерах хранения» товар не залеживался, как на складах, здесь находилось лишь то, что должно было немедленно поступить в продажу. Но китайские предприниматели предвидели, что август будет не особо солнечным. Я навсегда запомнил лекцию Джона Мейнарда Кейнса[3] о предельной стоимости: например, о том, сколько стоит бутылка воды в пустыне, и сколько — около водопада. Выходит, что тем летом итальянские предприниматели продавали воду около родников, в то время как китайские сооружали источники в пустыне.

Мы проработали всего несколько дней, когда Сянь пришел к нам ночевать. Его итальянский был безупречен, только «р» немного походила на «в». Как у обедневших аристократов, которых играл Тото. Сяня Чжу у нас окрестили Нино. В Неаполе почти всем китайцам, так или иначе связанным с местными жителями, дают неаполитанские имена. Это настолько распространенное явление, что ты уже ничуть не удивляешься, когда китаец представляется как Тонино, Нино, Пино или Паскуале. Сянь-Нино, вместо того чтобы спать, провел ночь за столом на кухне, разговаривая по телефону и глядя одним глазом в телевизор. Я лежал на кровати, но уснуть было невозможно. Речь Сяня не прерывалась ни на минуту. Слова вылетали из его рта пулеметными очередями. Он, как ныряльщик, не дышал, погружаясь в словесную пучину. Да еще и газы из кишечников его телохранителей наполняли сладковатым запахом все помещение, испортив воздух и в моей комнате. Дело было не только в зловонии, но и в тех ассоциациях, которые оно вызывало. Утка по-пекински, разлагающаяся в их желудках, и рис карри, разъедаемый желудочным соком. Мои соседи к этому уже привыкли. Они закрывали двери, их не волновало ничего, кроме сна. Меня же интересовало то, что происходило за дверью. Поэтому я вышел на кухню. Она общая, а значит, и моя тоже. Точнее, так должно быть. Сянь закончил разговор и встал к плите. Он жарил цыпленка. У меня в голове вертелись десятки вопросов, которые я хотел бы ему задать из любопытства, из желания прояснить верность стереотипов. Я заговорил о триадах.[4] О китайской мафии. Сянь продолжал готовить. Я хотел узнать подробности. Пусть даже самые незначительные — на секретную информацию о том, как вступают в клан, я и не рассчитывал. Я демонстрировал кое-какие знания характерных особенностей китайской мафии, полагая, что владение отрывочными сведениями поможет мне постичь сущность целого. Сянь поставил сковородку с цыпленком на стол и сел, не произнеся ни слова. Не знаю, заинтересовала ли его хоть немного моя речь. Не знаю и никогда не узнаю, был ли он членом мафии. Он глотнул пива, потом чуть приподнялся, вынул из кармана брюк кошелек, не глядя пошарил в нем пальцами и выудил три монеты. Положил их на стол и накрыл перевернутым вверх дном стаканом.

— Евро, доллар, юань. Вот моя триада.

Сянь говорил искренне. Одна-единственная идея, никаких символов или выстроенных в иерархическую лестницу приоритетов. Прибыль, бизнес, капитал. Больше ничего. Принято считать, что всем этим управляет некая неизвестная сила; сейчас такая сила — китайская мафия. Это мощное соединение, которое избавляется от внутренних границ, промежуточных финансовых операций, инвестиций как таковых — всего, что составляет основу любой другой преступной группировки. Уже более пяти лет каждый доклад Комиссии по расследованию деятельности мафии предупреждает о «растущей опасности китайской мафии», но за десять лет расследований полиции удалось конфисковать всего шестьсот тысяч евро в Кампи-Бизенцио, недалеко от Флоренции, несколько мотоциклов и часть фабрики. Ничто по сравнению с экономическими силами, ворочающими капиталами в сотни миллионов евро, если верить американским аналитикам. Китаец мне улыбнулся.

— В экономике есть верх и низ. Мы вошли снизу, а выходим сверху.

Прежде чем пойти спать, Нино-Сянь сделал мне предложение на завтрашний день.

— Ты рано встаешь?

— Когда как…

— Если сможешь завтра в пять утра быть на ногах, пойдем вместе в порт. Ты нам поможешь.

— Что надо будет делать?

— Захвати с собой кофту с капюшоном, если у тебя есть.

Больше он ничего не сказал, и я не стал настаивать. Лишние вопросы могли заставить Сяня взять назад свое предложение, а мне непременно хотелось принять участие в том, что должно было произойти завтра. Спать оставалось всего несколько часов, но волнение не давало забыться.

Ровно в пять я был готов, в подъезде к нам присоединились остальные. Кроме меня и моего соседа, пришли еще два выходца из Магриба с седыми прядями в волосах. Мы влезли в маленький фургон и покатили в порт. Не знаю, сколько мы проехали улиц и по скольким закоулкам пропетляли. Я уснул, прислонившись к окну фургона. Мы вышли около рифов, между которыми ютился маленький мол. К нему была пришвартована лодка, громадный мотор которой казался хвостом, непропорционально тяжелым по сравнению с хрупким, удлиненным корпусом. В своих дурацких капюшонах мы напоминали группу рэпперов. Я полагал, что капюшон нужен, чтобы остаться неузнанным, на самом же деле он всего-навсего защищал от ледяных брызг и должен был спасти от мигрени, которая, когда ты оказываешься ранним утром в открытом море, обычно сжимает виски, словно клещами. Один молодой неаполитанец завел мотор, второй вывел лодку в море. Они выглядели как братья. А может, у них просто были одинаковые лица. Сянь остался на берегу. Примерно через полчаса мы приблизились к кораблю. Казалось, что еще чуть-чуть — и мы врежемся в него. Гигант. Чтобы разглядеть, где заканчивается борт, голову приходилось запрокидывать до боли в шее. Корабли в море испускают стоны из своих железных недр — так скрипят деревья, когда валят лес, и из пустоты рождаются глухие шумы, которые заставляют тебя сглотнуть слюну, отдающую солью.

С корабля при помощи блока рывками опускали сеть, набитую коробками. Каждый раз, когда она касалась деревянного дна лодки, та раскачивалась, и я уже готовился оказаться за бортом. Ничего подобного. Коробки почти ничего не весили. Но после того, как мы сгрузили на корму штук тридцать, у меня онемели запястья, а из-за постоянного трения о картон покраснела кожа на предплечьях. Моторка повернула к берегу, а за нашими спинами две другие лодки забирали с корабля оставшийся груз. Они были не с нашего мола, но неожиданно пристроились к нам в кильватер. Все внутри у меня сотрясалось каждый раз, как лодка ударялась носом о поверхность воды. Я положил голову на коробки. Попытался определить содержимое по запаху, приложил ухо, чтобы понять по звуку, что же там внутри. Мной стало завладевать чувство вины — бог знает, в чем я принимал участие, у меня не было выбора, от меня ничего не зависело. Если уж брать грех на душу, то хоть сознательно. В результате из-за своего любопытства я оказался в роли грузчика контрабандного товара. Многие почему-то считают, что преступление, в отличие от любого некриминального поступка, — это действие обдуманное и желаемое. На самом деле разницы между ними нет. Поступкам свойственна некая неопределенность, которую этика не принимает в расчет, деля все на черное и белое.