Но тут вдали послышались боевые сигналы трубы – это подошёл правительственный отряд. Хоть и с опозданием, но комендант приграничной крепости, в которой останавливался Некий, догадался, что ежели с кардиналом и его энцикликой что-нибудь случится, то не сносить ему комендантских эполет. И вослед папскому посланнику он отправил одну из своих боевых единиц.

Далее всё прошло, как на учениях: по запаху серы сатанистов нашли всё в том же погребе, заперли их там и сожгли заживо. Кардинал Некий торжественно провозгласил жителям и воинам папскую энциклику о вреде алкоголя, табако– и иногокурения, а также о пользе походов с шатрами в лес, посещения библиотеки и прочая и прочая. По случаю счастливого избавления от опасности и провозглашения энциклики был устроен пир, и вино лилось рекою.

Этим утром электрический курьер принёс сказочнику письмо. Надо сказать, что сие новое поколение почты отличалось такой необычайной скоростью по сравнению с предыдущим – скороходом с рожком и сумкой для писем, – что сказочник, едва свершив или ещё только полагая свершить действие, уже читал о нём в электрическом письме. Вот что было там написано:

«Этим утром сказочник получил электрическое письмо от своего друга мсье Алькофрибаса, (в коем тот продолжал знакомить коллегу с необычайными приключениями великана мсье Жирдона и его отважной команды». Далее в письме рассказывалось о том, как, плавая в морях Крайнего Севера, довелось сим путешественникам слушать слова и даже целые речи, пребывавшие доселе в замороженном состоянии, но, попавши в трюм корабля, изволившие оттаять и самовоспроизводиться.

История эта оказалась на удивление кстати, ибо сказочник, в результате долгих разысканий в архивах и портовых тавернах, имел материал по удивительным трансформациям слов в трёх остальных частях света, а именно: в странах восхода солнца и заката его, а также в землях полуденных. И теперь, хвала Аполлону, вся картина лингвистического мироздания в голове сказочника сложилась воедино.

На крайнем юге известного нам мира, слова, не выдерживая всеуничтожающего зноя, превращаются в пар и устремляются со скоростью звука в стратосферу, чтобы превратиться там в метеоры и кометы. Попадая в умеренные широты, сии небесные тела низвергаются вниз, стремясь к подобным себе словам, сказанным на Земле.

На отдалённом востоке мудрость гласит, что слова, сказанные много раз, превращаются в предметы или нечто одушевлённое, – в зависимости от произнесённых слов. Вследствие этого страны Востока утопают в роскоши и страдают от крайнего перенаселения. Если первое вполне объяснимо, то последний факт объясняется тем, что восточные люди склонны к произнесению скверных слов, смысл коих и приводит к досадному переизбытку населения.

На западе слова имеют магическую силу влиять на события. Например, слово, неосторожно сказанное каким-нибудь верховным вождём или жрецом, может привести к крушению биржевых котировок акций и уничтожению целых предприятий. Да что там слово! Однажды когда услышали, как некий ведущий биржевой маклер насвистывал в туалете, это привело к обвалу одной национальной валюты.

Одним чудесным весенним вечером сказочник впервые попробовал отвар из кофейных зёрен. Сию новинку сказочник нашёл в лавке колониальных товаров среди прочих диковинок – бамбуковых удочек, шахмат, фарфоровых чайников и многого другого.

Ночью бессонница подарила сказочнику сюжет странной сказки про город, о котором он никогда не слышал.

Однажды в Риме, который окружает Ватикан, возвращался из гостей сенатор Ульпий. Было уже поздно, и на метро он опоздал, а на колесницу не хватало денариев. Идти пешком было довольно долго и глупо в нынешнем состоянии, а посему, дойдя до площади Эволюции, сенатор решил заночевать в ближайших кустах. С этими намерениями он сокрылся, дабы не привлекать внимания ночной стражи, в самой гуще зарослей, немилосердно изорвав при этом свои тунику и тогу. Но очевидно так хорошо укрылся он от постороннего взгляда, что даже Морфей, не заметив его, пролетел мимо. И ворочался Ульпий, втуне взалкав желанного забвения.

Но не долго продолжались его терзания, потому что вскоре он услышал доносившиеся с форума, а именно с того места, где стояли статуи, разговоры. Вигилы – ночная стража – в это время уже не ходили, и Ульпию на ум стали приходить слышанные им некогда рассказы об уходивших с форумов статуях, оставлявших свои следы в пыли мостовой, или же о статуях, покрывавшихся кровавым пОтом – всё это, как утверждали люди знающие, предвещало эпохальные события и перемены в судьбах государства.

Хмель тут же покинул Ульпия, отдавшего себя в полное распоряжение Фобосу. (Но всё-таки любопытство пересилило страх, и он осторожно высунулся из своего укрытия. К его счастью, тучи запеленали Луну и видимость была катакомбная, так что сенатор едва различал говорящих, они же, кажется, и вовсе его не замечали.

Ульпий слушал, как статуя сурового Катона мрачно пророчила, что тёмные времена настают, от восточных пределов надвигается буря и вздымаются бешенные вихри, сотрясающие Рим, и не избежать, посему, Вечному Городу завтра дождя.

А статуя знаменитого полководца Лукулла рассказывала статуе утончённого гурмана Аттилы рецепт одного изысканного блюда: в пригоршне июльской росы, собранной в горах Каппадокии в IV ночную стражу, (следует в равных пропорциях смешать палочкой из ливанского кедра щепотку комариных зобиков и толику тараканьих пяточек. Затем сию воздушную конструкцию следует обильно унавозить майонезом и кетчупом. Получившийся соус подавать к макаронам или картофелю по вкусу.

Статуя неотразимого Гая Ю. Цезаря в порыве крайнего драматического напряжения заламывала руки (при этом на землю обильно летели мраморные запчасти – за это потом муниципалитет искал вандалов) и пеняла на свою горькую судьбину: его, Юлия Трепета Сердечного, неотразимого Гая, в популярности сравнившегося с Публием Пизоном (а кто не знает Публия! ), завоевавшего для Римского государства Галлию, собиравшегося упразднить демократию и стать царём, плававшего с Клеопатрой по Нилу; и вот его неблагодарные сенаторы поставили меж статуй малообразованного Цинцинната, несовершеннолетнего извращенца-трансвестита Элагабала и солдафона Веспасиана. Соседние статуи, о которых Цезарь так нелестно отзывался, втайне жалели его, погибшего от острой критики тех, кого он считал своими друзьями.

А статуя короля вандалов Гизериха лишь тихо вздыхала, потому что ей римские хулиганы отбили нос, а пониже спины написали нехорошее слово.

Ульпий повернулся на крики и увидел уходящие статуи. Вернее даже, убегающие: аллегория Мужества безо всякого повода гналась и одаривала тумаками аллегорию Робости.

…Потом Ульпий ночевал в римском вытрезвителе среди калигул и диогенов. Он подозревал, что ночной страже его выдала статуя аллегории Коварства.

Народные суеверия оказались верными: виденное ночью и для Ульпия явилось дурным знамением: по приходе домой он был поколочен женой, собиравшейся зачем-то к своей маме, а придя вечером на работу, он был уволен начальником, тосковавшим по нему целый день.

Уже на закате своей жизни, в один из дней, становившихся всё более однообразными, сказочник вдруг вспомнил сказку, которую услышал от бабушки, когда был совсем маленьким.

Жила-была в Ватикане юная дева. Не найти таких слов в ватиканском лексиконе, чтобы описать, как неописуемо хороша была она! Словно среди чудовищ, порождённых воспалённым воображением Босха, явилась она из пены боттичелиевской Жемчужиной. Немного отступив в повествовании, следует заметить, что жила сия красавица ещё до Папы Амабилия XXX, открывшего целибат. (Кардиналы, призванные олицетворять собою солидность и степенность, как отроки, наперебой добивались её благосклонности. А что уж было говорить о молодых викариях, нунциях и прочих певчих! Даже сам Папа, будучи в летах и уже женат, с усердием продвигал закон о двоежёнстве. Вполне понятно, что на кардинальских конклавах инициатива первосвященника отклонялась под всевозможными благовидными предлогами.