— Ловко! Ловко! — покрикивал этот голос. — Супрун-то, смотрите! Два автомата взял! Орел! Никифор, беги к полковнику… Эй, кум, кум, не тебе говорю — Никифору… Красивый же казак, сукин сын… Ты же чего пустой идешь? Вскинь ящик на плечи… Эй, раненый!.. Язык, что ли, отхватило?.. Говори громче… Чего надо?.. Подавай санитаров — сюда, сюда… Да кой же чорт кормить в такой час!.. Баланду одну разводите!.. Конь имеет себе расписание… Дружней, дружней!.. Не падай духом, падай брюхом!..

Воропаев выглянул из своей эмки и, как ожидал, тотчас же увидел Цимбала. Над притихшей толпой казаков, среди которых было много раненых, но еще больше хозяйственно озабоченных, что-то куда-то несущих и не знающих, куда что укладывать, Цимбал один знал, что надлежит делать. Он приказывал раненому лечь в санитарную двуколку, а здоровому грузить мешки с зерном, отправлял коней вперед, а машины назад, разрешал одно оставить и не грузить, а другое забрать с собой обязательно.

Сейчас Цимбала почти нельзя было узнать. Опрятная профессорская бородка его загнулась сплошным сивым гребнем набок, будто он заспал ее, черная нарядная кубанка была измызгана, и ее алый верх потускнел до рыжего, черкеска порвана и не залатана, а зашпилена булавками.

Ксеня была при старике, и Воропаев поманил ее к себе.

— Ой, у нас горе, беда! — шопотом и все время оглядываясь на деда, дрожа, сказала ему девушка — Григория убило, батьку моего… Разорвало на кусоченьки. По жменьке тело собрали.

— Сегодня?

— Поутру. С собой везем. Похоронить-то можно где, вы не знаете? Или это все к немцу отойдет? А куда же везти, или в море кинуть?.. Ну, вот же какая беда!.. Хоть вы нас, за ради бога, не покидайте!..

Он назвал ей тогда небольшой совхозный хутор, где можно было совершить погребение, и посоветовал обязательно отходить именно на этот хуторок, где обещал быть сам.

И в середине ночи, незадолго, до зари, он встретил Цимбала. Прибыли на трех конях старик, внучка и молодой казак, дальний родственник.

Воропаев удивился, не увидев тела убитого, и сейчас же догадался, что останки Григория затюкованы в бурку за седлом у Опанаса Ивановича. Могила была уже заранее заготовлена по приказанию Воропаева.

Обливаясь молчаливыми слезами, Ксения отвязала от седла тюк — все, что оставалось от отцова тела, и, взяв его обеими руками, как носят спеленутых младенцев, спотыкаясь пошла к могиле и положила тючок у ее края.

Подъехало еще пятеро. Глухо спросили:

— Здесь?

— Здесь, — твердо ответил Цимбал.

Стук конских копыт теперь уже не прекращался. Люди прибывали потоком.

— Дозвольте, казаки, родного сына предать земле! — вдруг высоким певческим голосом вскрикнул старик. — По старому преданью, где казак пал, там и курган встал. Дай же, боже, и нам ту славу приять. Как самого себя я кладу в могилу эту, казаки, как самого себя хороню!.. А и то сказать — правда, что хороню…

Нету мне ныне ни сна, ни покою, ни награды, ни наказанья, ни ран, ни болезней, пока немец у нас, в степях наших. Скрозь курганами нашу степь заставим, а немца вытравим. Ну… ночь не ждет, день не встречает… Прощай, Григорий… Все правильно, одно неправильно — чтобы отец сына переживал… Земной поклон тебе, Григорий Опанасович Цимбал, от батьки твоего да от дочки твоей Ксени Григорьевны, от боевых товарищей казаков. А ты, друг, прости нас.

Казаки засморкались. Кто-то заплакал навзрыд, как женщина.

Воропаев сказал, давясь волнением:

— Курган — так курган!.. Казачьей славе не пропадать.

И когда тюк в бурке положили на дно могилы и старик Цимбал первый бросил горсть земли на останки сына своего, к могиле пошел народ. Шли уже не только свои казаки, работавшие лопатами, но и чужие, стрелки, мотористы, просто бегущие от немца люди, и к утру на могиле вырос невысокий, но ладный курган.

Старик, живший на хуторе, обещал посадить на верхушке цветок или куст, а склоны обложить дерном.

Разъехались в тот раз, не ожидая, что когда-нибудь еще встретятся.

Но Воропаев много слышал о Цимбале — и то, как сражался он в партизанах, и то, как, мстя за отца, геройски погибла его Ксеня.

Потом уже, после взятия Тамани, проезжал как-то Воропаев станицу Цимбала и поинтересовался судьбой старика.

— Отъехал от нас Опанас, — махнула рукой сморщенная казачка. — Пепел хаты своей на четыре стороны развеял.

И рассказала, как плакал одинокий старик на пожарище своей знаменитой хаты, когда-то посещаемой академиками, хаты, с которой была связана жизнь тысяч кубанских виноградарей. Потеряв всю свою молодежь, Цимбал навсегда покинул родную станицу, и никто не мог сказать, куда исчез он.

Колхоз имени Калинина был расположен на южном склоне холма, спускающегося к морю. Жилища занимали гребень, ниже их красивой пестрядью спускались виноградники и табачные участки, а по оврагу сбегал молодой терновник пополам с кизилом и шиповником. В светлом воздухе вечера люди видны были издали, и Воропаев сразу узнал Опанаса Ивановича в стройном седом старичке, затянутом в ситцевый бешмет, опоясанный кавказским ремешком. Старик с изяществом прирожденного кавказца работал лопатой.

— Крикни ему, — попросил Воропаев.

— Чего кричать-то, когда доехали, — резонно возразила Варвара, но, видя, что больной поднимается на руках, вложила два пальца в рот и так пронзительно свистнула, что Воропаев невольно зажмурился.

Старик обернулся. Воропаев взмахнул рукой. Тот это приметил и степенным движением приподнял над головой кубанку.

— Узнал, Огарнова, ты видишь, узнал?

— Кто его поймет, — ответила она безучастно. — Стоит, цыгарку вертит, а больше ничего не высказал…

— Да нет, ты же видела, он помахал рукой…

— Ну, может, и помахал, — сказала Огарнова, вздыхая. — Есть о чем говорить. Ты что, всех, кто тебе рукой махнет, крепко любишь? Не знала я, а то б…

— А то что бы сделала?

— Да чего-либо сделала… Теперь-то уж что говорить… Небось, целоваться будете? Ну, погляжу, погляжу.

И точно заворожила. Когда подвода остановилась и маленький стройный Опанас Иванович быстро подошел к Воропаеву, а тот привстал на коленях, — они не расцеловались и даже не обнялись, а только долго глядели друг другу в глаза и молчали, покашливая.

— Слышал, слышал о твоих геройствах, — ласково, по-стариковски жмурясь, сказал, наконец, Опанас Иванович. — Колхозы, говорят, в атаку, как батальоны, водишь? Смотри, брат, попадет… Это не война…

— Да вот видишь, Опанас Иванович, доводился, с катушек долой…

— Ну, это мелочи. Это поправим. Я ведь опять за свои травы взялся, — как бы между прочим сказал Опанас Иванович, бережно помог Воропаеву слезть с подводы и, обняв, повел к себе.

Огарнова внесла следом за ним рюкзак и корзинку.

— Это яички от колхоза, — строго сказала она. — У-де-пе. Усиленное дополнительное питание.

В корзинке лежало восемь штук яиц и мешочек с мукой — килограмма на два.

— Это что за у-де-пе? Знать не хочу. Своих гостей я и сам накормлю, мне на то казенных субсидий не надо. Забирай свои яйца назад, немедленно забирай!

— Да чего раскричались? Товарищ полковник у нас пострадал, — мы, значит, за него и ответ несем.

— Забирай, а то передавлю на глазах, слышишь? — и Цимбал так решительно занес ногу над корзинкой, что Огарнова испуганно подхватила ее на руки.

Воспользовавшись тем, что старик перестал обращать на него внимание, Воропаев залюбовался его колоритнейшей фигурой, которую ничто не изменило с тех пор, как они виделись в последний раз. Седые вихры Опанаса Ивановича так же воинственно торчали из-под черной с красным верхом кубанки, придавая лицу задорное выражение. Морщины на отлично выбритом лице чертили рисунок серьезной, но в любую минуту готовой развернуться улыбки, которую не сдержали бы даже строгие железные очки с заржавленными оглобельками, обернутыми на концах толстым слоем ниток.

— Не ожидал я встретить тебя здесь, Опанас Иванович. Давно здесь?