Потрясенный Дан слушал слова, которых никогда и вообразить не мог на устах Марана, слушал невольно, потому что встать с постели и закрыть дверь затруднялся, а окликнуть было еще более неловко, чем слушать, и он слушал и думал, как это удивительно, что Маран, язык которого действительно с трудом выговаривал красивые слова, как этот Маран способен, оказывается, говорить женщине… Потом он понял. Он вспомнил полные нежности письма Ники, которые она ему писала в Бакнию в первый год его работы в Разведке, доверяя бумаге то, чего почти никогда не произносила вслух. И почему это люди боятся красивых слов? Почему выговорить ругательство или какую-нибудь гадость им проще, чем… Впрочем, Марана это не касалось, в его лексиконе не было ни одного слова покрепче черта, да и то позаимствованного у него, Дана, в его лексиконе, лексиконе Поэта, вначале Дан даже думал, что в бакнианском языке нет ругательств, только позднее узнал, что есть, и ненамного меньше, чем в земных языках, национальных языках, откуда они без конца просачивались в интер… Правда, это были ругательства совершенно иного рода, ничего общего с земными, которые Маран как-то назвал импотентскими…

Он так и не окликнул Марана, потому что тот остановился на полуслове и погасил свет, а когда Дан проснулся утром, его уже не было, открыв глаза, он прислушался, ничего не уловил и позвал так, на всякий случай. И вместо Марана к нему в комнату вошла Нила, объяснившая, что у Марана много дел, и он попросил ее прийти и подождать, пока Дан проснется, чтобы помочь ему встать, одеться, и прочее. Смущенный такой заботой Дан стал отнекиваться, объяснять, что ему лучше, и он почти может двигать рукой, но Нила заупрямилась и принялась за ним ухаживать. Правда, заигрывать она опять-таки не пробовала, и Дан почувствовал, с одной стороны, облегчение, а с другой, непонятную себе самому досаду или обиду. Она была необычайно серьезна и молчалива, кокетство, памятное Дану по Крепости и Малому дворцу, куда-то исчезло, держалась она с достоинством, Дан буквально заставил ее позавтракать с собой, она долго отказывалась, то ли из гордости, то ли наивного нежелания уменьшить его долю, и лишь когда экономка принесла и расставила два прибора, она села с Даном за стол и поела, очень сдержанно и скромно, Дан, знавший, что в стране почти голод, следил за ней с удивлением и уважением. За кофе он пытался разговорить ее, расспрашивая о том, что произошло в Бакнии за время их с Мараном отсутствия, но Нила отвечала неохотно, односложно, Дан чувствовал, что ее мысли заняты другим, попробовал сменить тему, спросил, как она попала к Марану в помощницы, и, к его удивлению, она сразу оживилась. История совсем не походила на ту, что воображал себе Дан, насмотревшийся земных фильмов, в которых в офис приходят по объявлению голоногие девицы, и работодатель, мысленно, а то и на практике заглядывая им под юбки, выбирает себе покрасивше. Осторожно, крохотными глоточками отпивая новый для себя напиток, Нила, не глядя на Дана, рассказывала ему, как пришла некогда с подругой в бар, где за чашкой карны они исподтишка оглядывали зальчик, присматриваясь к сидевшим вокруг мужчинам, как подсел к ним некий смельчак, принявшийся ухаживать сразу за обеими, что вызвало раздражение…

— Понимаешь, Дан, не то чтоб он так уж плохо смотрелся, наоборот, довольно приятный на вид, но ему было все равно, с кем, это ведь унижает…

И женщины, утомленные настойчивостью ухажера, уже встали, чтобы уйти, но тут открылась дверь, и вошли Маран с Летом. Остановились у порога и стали оглядываться в поисках свободного столика. И подруга…

— «Смотри, какой красивый парень, — сказала она, — словно вышел не из лона матери, а прямо из рук Создателя. Я позову его сюда.» А тот, который к нам приставал, насмешливо улыбнулся. «Да это же Маран. Не боишься? Опасный человек, от таких лучше держаться подальше.» И она заколебалась… Понимаешь, Дан, — сказала Нила очень серьезно и чуть смущенно, — она была такая дерзкая и уверенная в себе, ей никто никогда не отказывал, хотя, как я теперь понимаю, она вовсе не блистала красотой, но тогда я считала ее красивой, а себя нет, я была ужасно скованная и неопытная, хотя мне уже исполнилось двадцать два, но я… Я почти еще ни с кем не была, всего несколько раз… Отец у меня погиб на Большой войне, мы с матерью жили трудно, в одной комнате, привести туда я никого не могла, а ты, наверно, знаешь, принято звать к себе, если ты предлагаешь. Мама умерла за полгода до того, и только после ее смерти я стала ходить в такие места с подругой… или я считала ее своей подругой, а на самом деле… после того случая мы разошлись, она не простила мне Марана… Так вот, обычно она выбирала первой. А тут она замешкалась, и я… не знаю, что на меня накатило, может, действительно ей в пику, как она сочла, а может, он мне просто понравился, но я подошла прямо к Марану, правда, не знала, что сказать, стояла и молчала, и, наверно, было заметно, что я боюсь, потому что он улыбнулся и спросил: «Чего ты боишься?» И я сразу перестала бояться, потому что у него была такая улыбка… Но все равно молчала, тогда он спросил, как меня зовут, и предложил сесть к ним за столик. Они с Летом заговорили о чем-то постороннем, нарочно, чтобы дать мне опомниться, я и не слушала, настолько была смущена тем, что осмелилась открыто подойти, так обычно не делают, но постепенно успокоилась и даже рассказала им, что подруга первая обратила на них внимание, даже предложила позвать ее, предложила и испугалась, а вдруг он скажет: «Зови». Но он посмотрел на Лета и спросил: «Хочешь?» И я поняла, что для себя он уже решил. Лет тоже не захотел, а присмотрел другую, словом, мы оставили его и ушли. Подруга все еще сидела там, она посмотрела на меня зло, и я поняла, почему, только тогда, когда Маран встал и пошел впереди меня, там был узкий проход, и надо было идти друг за другом. Я заметила его походку. Раньше я видела мужчин, которые владеют высшей ступенью, только издали, да и то нечасто… Ты ведь знаешь про кевзэ?

— Я даже стал заниматься им сам, — сказал Дан. — Правда, о высшей ступени говорить пока не приходится…

— Собственно, по-настоящему я поняла позже. Ночью. Вообразить это наперед ведь просто нельзя. Не знаю, может, ей уже доводилось… Словом, она обиделась насмерть… Ладно, неважно… Вот так все и началось. Потом мы стали встречаться. Обычно в том же баре, по уговору и не всегда по моей инициативе, иногда он и сам назначал встречу. Раз в несколько дней. Месяца, наверно, три или четыре. А потом я потеряла работу. Я вела записи в канцелярии одного маленького завода. И вдруг завод закрыли, он делал игрушки из резины, решили, что это ненужная трата ресурсов и сил. Я оказалась на улице и никак не могла ничего найти. У меня кончились деньги, не на что было купить еду. А Маран не появлялся пару декад, ездил куда-то по делам. Потом пришел. Ко мне домой. И тут же понял, что у меня неприятности, ты ведь знаешь, он сразу все улавливает. Спросил, что случилось. А я уже два дня ела одну тану с хлебом, да и хлеба кусочек. Я не хотела ему говорить, но не выдержала и рассказала. Он спросил, не обижусь ли я, если он даст мне денег. И я разревелась, мысль о том, чтобы взять деньги, это было ужасно, просто невыносимо. Он даже не стал меня успокаивать, встал, сказал, что скоро вернется, и ушел. И принес обед. Горячий обед из соседнего бара. А утром спросил, не погнушаюсь ли я, если он возьмет меня к себе помощницей. В Крепость, сказал он, в Охрану, подумай, это не самое приятное место. Но я, конечно, согласилась.

— А когда это было? — спросил Дан.

— Года за три до твоего появления.

— И еще полгода до осенних событий, потом еще год, когда он был Главой Лиги… Немало.

— Он несколько раз приходил ко мне и потом, когда вы вернулись в Бакнию. На первых порах. До взрыва.

До того, как встретил Наи, понял Дан. Но ведь он и после этого отнюдь не монашествовал. «Перепробовал половину профессионалок Бакны», вспомнил он. Но к Ниле не ходил. Почему? Конечно, дело не в Наи, а в Ниле. Он не хотел быть с ней, думая о другой. А раньше? Когда появилась, например, Лана? И до того? Не хранил же он Ниле верность?