— Ладно! Быстрее!

Рита торопливо сложила все банки, сумка сделалась неподъемной.

— Ой, боже ж мой, как ты ее потащишь? — запричитала она.

Виктор поднял сумку, поставил, вытащил трехлитровую банку с маринованными помидорами.

— Сынок!!

Помидоры живописно плавали среди соцветий укропа и долек чеснока. Виктор не выдержал и пихал банку обратно в сумку.

Николай Семенович растерянно следил за сыном.

— Так!.. К Вере сейчас не входите, — сказал Виктор. — А то начнете…

— Витя, что с ней? — робко спросила Рита.

Отец вдруг все понял… От этого заломило в груди, начала кружиться голова.

— Она что? — хрипло спросил он. — Отравиться хотела, да?

— Да с чего ты это взял?! — заорал на него Виктор. — С чего?! Все в порядке!

Отец потушил папиросу. Посмотрел на сына, на жену, на Сергея:

— Вы чего думаете?.. Я тюрьмы этой вашей сраной испугался? А?..

Все молчали.

— Да я и там шофером буду! Не пропаду!.. С вами!.. С вами что будет!

Сергей встал, открыл в мойке холодную воду. Сунул под струю голову.

— Успокойся, Коля… Слышишь, — попросила мужа Рита. — Потом…

— Все! — Виктор пристроился к сумке, понял, как удобней нести ее. — Поехал я… И вы тут… вообще… Разберитесь как-нибудь между собой… Чтоб без уголовщины.

Он поцеловал мать и направился к выходу.

Открыл замок, но в последнюю минуту вернулся в большую комнату, выгреб из ящика все лекарства и забрал с собой…

Рита смотрела в окно, как сын бежит к тепловозу. Как ругается с ним, высунувшись из кабины, машинист.

Состав тронулся с места…

Отец и Сергей молча сидели за столом. Вода с волос капала на плечи Сергею. Он вытер лицо рукавом.

— Завтра мне на работу в первую, — сказала Рита. — Тебе, Коля, ехать рано… Ложились бы…

— Сейчас, — ответил Николай Семенович.

— Ну все. — Рита оглядела коридор, кухню. Вроде все было прибрано. — Пошла я… Спокойной ночи… Ты, Сережа, тоже ложись…

Рита опять вздохнула. Постояв в нерешительности перед дверью в комнату Веры, не осмелилась войти.

В спальне она легла в кровать, закрыла глаза и тут же уснула. Давно уже она так не засыпала. Обычно перед сном болезнь напоминала о себе…

Николай Семенович закурил опять. Тошнота и головокружение постепенно прошли. Надо бы сходить к врачу, узнать, почему это. Хотя и так понятно. А с Виктором о своем здоровье он так и не поговорил…

Сергей прислонился к стене, прикрыл глаза.

По коридору тихо прошла Вера в халате и накинутой поверх него теплой кофте.

Из алюминиевой кастрюли на плите зачерпнула половником компот, плеснула в чашку, осторожно выпила. Посмотрела на отца, на Сергея.

Отец глядел на нее.

Она улыбнулась слабо и сказала:

— Идите спать…

Сергей поднялся.

— Сейчас, — кивнул отец. — Докурю…

Вера лежала с открытыми глазами, смотрела на газовый факел за окном. Сергей сидел рядом.

— Не холодно тебе? — спросил он.

Вера не ответила, моргнула, из глаз потекли слезы. Сергей осторожно провел рукой по ее щеке, по волосам.

— И чего ты пришел? — спросила Вера.

— Страшно стало…

Она помолчала, потом спросила:

— Ты любишь меня?

Сергей не ответил. Вздохнул только.

Николай Семенович курил.

Почему-то вспомнилась мать. Молодая, с грудным братом на руках. Стоит на берегу и улыбается. А он — маленький, года четыре — бежит к ней по песку Волны щекочут босые пятки, ноги вязнут и песке, бежать трудно. Солнце слепит. Вдруг кто-то сзади подхватил, поднял его. Он не видит, что это отец, но чувствует, что это он. Смеется… и так спокойно ему, хорошо… И мать все ближе, ближе…

Он редко вспоминал мать. Да и вообще редко думал про свою жизнь. И вспоминать особенно нечего было.

Вера очень стала похожа на его мать. Первый раз это пришло в голову…

Мать умерла, когда ему было пятнадцать лет. Через три года умер отец, и он остался с тремя братьями, младшему было десять лет… Больше всего он боялся, что они сядут. Сплошь и рядом соседские парни из Новоселовки садились за хулиганство, воровство, убийство по пьянке. Кто на восемь, кто на десять лет, а кого-то искал уголовный розыск. Братья уцелели. Это была его заслуга. Все стали людьми…

Дом в Новоселовке… Его строил отец… Хороший каменный дом. И сейчас стоит. Квартира эта не очень-то и нужна была. Рита жаловалась — водопровода нет… Огород зато какой был! И цветы до пояса…

Мать Риты, толстая суровая старуха, проработавшая всю жизнь на кирпичном заводе, сажала Виктора во дворе на эмалированный горшок. Сын не торопился вставать, он воображал себя шофером и, отталкиваясь ногами, урча и бибикая, объезжал на горшке весь двор по нескольку раз…

Рита молодая… Он впервые увидел ее в трамвае. Румяная девушка с подружками. Смеялась громче всех. Он заметил, что, глядя на нее, сам улыбается.

Николай Семенович последний раз затянулся, выпустил дым и погасил папиросу… Пора уже ложиться.

Вдруг страшная боль пронзила грудь. Он замер, не в силах пошевелиться. Подождал, может, утихнет… Уже пару раз так было, и ничего… Сейчас пройдет…

Боль не проходила, а сдавливала, сдавливала его. Опять подступила тошнота. Зашумело в ушах, голова закружилась…

— Витя! — простонал он, чувствуя, что теряет равновесие.

В глазах зарябило, как от яркого солнц. Чудилось ему, что он бежит по берегу, увязая в песке. Плещет море. Вера стоит, улыбается, машет ему рукой. А он бежит, бежит к ней… И опять сзади кто-то невидимый подхватывает его, поднимает…

— Вера! — позвал он чуть слышно.

Боль отходила, стало легко. Он чувствовал, что летит куда-то…

Николай Семенович лежал на полу рядом валялась табуретка.

Светало.

Пошуршав, заработало на полке радио. После исполнения гимна Советского Союза бодрый голос диктора сказал:

— Доброе утро, товарищи! Сегодня 27 августа 1986 года! Московское время шесть часов утра! Передаем "Последние известия"! С новой трудовой победой можно поздравить металлургов прокатного стана-3000… Рельсы… Балки… Трубы… Радиаторный… Коксохимический… Блюминги… Слябинги…

В каштане под окном ворковали горлицы. Их голоса напоминали скрип лебедки.

Дверь подъезда постоянно хлопала, по асфальту шаркали ноги. Это торопились на работу соседи.

Сдав вещи в камеру хранения Северного вокзала в Париже, мама, крепко держа меня за руку, пошла по платформам искать, откуда отправляется наш поезд, который отвезет нас домой.

Мне пять лет. На щеке свежий лиловый шрам. Несколько дней назад, в Мадриде, доктор снял с него швы. Это было не больно, но противно.

На улице стемнело. Мама на испанском задавала вопросы стоящим у вагонов людям. Ей что-то отвечали по-французски. Французский язык мы не понимали. Поплутав таким образом некоторое время, мама почему-то выбрала самый, на мой взгляд, непривлекательный вагон и зачем-то бодро в него полезла. Я, естественно, за ней.

Как только мы очутились в безлюдном тамбуре, вагон вдруг качнулся и медленно поехал. Застучали колеса. Пока мама соображала, что случилось, поезд набрал ход.

И вот мы едем. Без вещей. Неизвестно куда. А в чемодане на вокзале осталась моя любовь и гордость — моя ненаглядная кукла с длинными волосами в костюме Золушки, когда она была еще замарашкой, а не принцессой, с настоящей метелкой, зажатой в кулачке, — подарок испанских родственников. Мысль о том, что я никогда ее больше не увижу, разрывает мне сердце. И я начинаю отчаянно орать, звать ее, как будто она может вырваться из своего душного, тряпочного плена, из чемодана, куда ее засунули.

В моей жизни были две страшные истерики. Первая — в три года в детском саду, когда воспитательница несправедливо выгнала меня ночью из спальни в раздевалку, сказав, что ночевать я буду там, среди шкафчиков, потому что не умею себя вести. Я рыдала, но я контролировала ситуацию. Я знала, что орать надо громче, заикаться от слез, тогда, может быть, воспитательница сжалится и отведет меня обратно к ребятам. Но сейчас отчаяние мое безысходно. Никто не мог мне помочь вернуть мое сокровище.