— Не сердись, дружок, но у вас в роду руки были всегда покрепче, чем голова, — сказал он после паузы.
Дик не ответил.
Мимо них по улице грохотала телега.
— Как хорек кусается, ваша милость… — крикнул солдат с облучка. Он сосал раненную ладонь. Из кучи сена на телеге высунулся парнишка с худеньким болезненным и злым лицом.
— Кожу с вас сдерут, — закричал он бешено не то Дику, не то дяде, — вороны протухшие… лошадьми разорвут!.. — он оглянулся и, будто испугавшись чего-то, так же неожиданно исчез в сене.
Телега прогрохотала мимо дома, приспособленного солдатами под баню. Баба привезла туда бочку воды и стояла, сурово отвернувшись от срама, а голый распаренный солдат приплясывал в дверях, под общий гогот уговаривал ее зайти. От бани бежал сержант.
— Пшел вон, — крикнул ему сэр Шелтон. Он посмотрел на уныло молчавшего Дика, поежился от холодного ветра, опять взял лошадь за повод и повел за бревенчатый угол бани. Там было пусто. Низкая крыша поросла мхом. Сэр Шелтон достал из-за пояса короткий меч, сбил им съехавшую черепицу и с тоской посмотрел на Дика, что-то соображая, потом еще раз ударил мечом, на этот раз по бревну, так, что полетели щепки.
— Наша королева снюхалась с французами, — наконец заговорил он, — король олух, и она обманывала его… Так что принцы незаконны. Вот так-то, дружок. — И добавил глухо: — Все пакость.
Коротко взглянув на потрясенного Дика, он отвернул безрукавку, подхватил кольчугу, обнажив рыжий мускулистый живот, и, перехватив рукоять меча двумя руками, ударил себя. Спасла кольчуга, она упала, меч только проскрипел по ней.
Дик кубарем слетел с седла, бросился, прижал его к бревнам, пытался вывернуть меч.
— Грех, дядюшка, страшный грех! Что вы?! Дядюшка, милый!
— Надоело, — хрипел дядюшка, — устал, надоело. — Наконец он отдал меч Дику и, задыхаясь, привалился к бревенчатой стене.
Из-за угла высунулся голый распаренный солдат с поленом, посмотреть, кто крушит баню, увидел дядюшку и исчез.
Дик соскреб изморозь с бревна, вытер вспотевший лоб и шею. Дядюшка отошел, стоял отвернувшись, сцепив руки. Дик тихо, стараясь не скрипеть сапогами, подошел к нему, наклонился и поцеловал руку.
— Я согрешил перед вами в мыслях, дядюшка, — сказал он. — Я накажу себя.
Дядюшка кивнул, не оборачиваясь.
— Но это потом. Сейчас нам надо ехать к отшельнику Кентерберийскому… Это святой человек… Он облегчит вам душу и поможет советом…
Некоторое время дядюшка не оборачивался, потом вдруг несколько раз присел и выпрямился.
— Ноги болят, — сказал он растерянно, — к перемене погоды ужас как ломят… — На Дика он не глядел. — Насчет отшельника надо подумать, надо подумать… — Он подобрал лежащий на земле меч, вытер его лисьей полой и стал рассматривать, будто в первый раз видел. — Ты бы съездил к нему, а, Дикон? Порасспросил бы то да сё, знаешь? — От этой мысли он немного оживился. — Я честно сказать, не умею… с отшельниками. А ты как-никак… Может, он и впрямь посоветует… Утром и поезжай, а, Дикон?
Дядюшка пнул подвернувшийся под ногу битый горшок, не оборачиваясь пошел к дороге.
По улице проехала баба, которая привозила воду. В бане орали, ликовали солдаты, не давали Дику сосредоточиться. Он медленно сел на лошадь, зацепил валявшееся на крыше линялое рядно, нацелился и ловко швырнул его, точно накрыв дымящуюся трубу. Он уже выехал на дорогу, когда из дверей и из окон дома повалил дым, стали выскакивать голые, задыхающиеся солдаты.
Дик жевал красную, схваченную морозом рябину. За его спиной, в деревне на холме, затопили печи, дымы ложились от ветра. Два мужика вязали разбитую накануне сторожевую вышку. Часовой, воткнув лук в землю, бегал вокруг него, хлопая себя по бокам. Хотелось спать. Дик попрыгал на месте, продолжая жевать рябину, встал на голову. Небо с бегущими облаками лежало у его ног, а вышка висела над головой, казалось, прикрепившись к белой от инея дороге. Дик попробовал проглотить ягоды, подавился и вскочил на ноги.
Конь был обвешан охапками рябины. Дик ударил его плеткой и, не оборачиваясь, поскакал по узкой тропе, через застывший кустарник и вмерзший в лед камыш — прочь от деревни.
Ветер нагонял на солнце тучи, отгонял их, и ива на болоте, и камыш то темнели, то опять светлели. Дик не понял, отчего внезапное чувство тревоги возникло в нем, но перевел коня на шаг, спустил с плеча ремень арбалета и завертел головой. Тихий звук, не то вздох, не то стон, почти слившийся с привычным шорохом камыша под ветром, повторился.
В провалившейся болотной полынье тонула лошадь. Силы оставили ее. На поверхности торчала только мокрая от пота голова. Голова протяжно вздохнула, и от ее вздоха заколебалась сухая болотная трава. Дик завертел головой. Вокруг было пусто. Прокричала лесная птица, и опять все затихло. Делать было нечего, Дик оттянул ногой крючок арбалета, прицелился и вогнал стрелу в голову лошади. Низкий звук мощной тетивы долго держался в холодном лесу. Исполнив это неприятное, но милосердное дело, он тронул коня и тут же опять остановился. Из придорожных кустов, почти у самого его сапога, глядело на него бледное детское лицо. Ветки раздвинулись, и на тропинку выбрался худенький парнишка, тот, что так яростно ругался в деревне из телеги с сеном. С головы до ног он был перепачкан болотной грязью и сильно дрожал не то от холода, не то от страха.
— Что ж ты не пристрелил ее? — Дик недружелюбно рассматривал дрожащего парнишку. Тот беззвучно зашептал, сцепил пальцы и протянул к Дику худые дрожащие руки.
— Мне очень нужно в Холливуд… я мог бы бежать рядом, если бы ты позволил мне держаться за стремя…
— Ты что, больной?
— Я здоровый… — торопливо ответил парнишка, — просто я очень грязный, прости меня.
— Заткнись, — перебил его Дик. — Ты что, шпион горбатого? — Дик осекся, внезапно ощутив, как все теперь запутано, и отвел глаза.
— Что ты, добрый мальчик, — заверещал парнишка, — они просто захватили меня… у меня в доме… а когда за нами погнались, закрылись мною на телеге… И наши не могли стрелять…
— Что ж им было дожидаться, пока их проткнут? Все так делают.
— Его повесят, повесят, лошадьми разорвут… в дегте сварят, — зарыдал парнишка, размазывая грязь на лице.
— Ой-ой! Ты меня так напугал, что я сейчас перепачкаюсь, — Дик выплюнул жеваную рябину и тронул лошадь.
— Прокляну! — парнишка неожиданно вцепился в хвост коня Дика и заскользил за ним по льду. Дик остановился. Парнишка сидел на земле, не отпускал конский хвост и не мигая смотрел на Дика.
— Я тебя сейчас прокляну, и ты ослепнешь, — пробормотал он.
Дик хмыкнул и погладил коня по шее. Он хотя и не испугался, но ощущал некоторую неуверенность.
— Он сейчас копытом выбьет из тебя дух.
— И пусть, и пусть, лучше убей меня, как мою лошадь, убийца.
— Ну ты-ы… недоносок… — Дик поднял хлыст.
Парнишка мгновенно выпустил хвост лошади. Его либо никогда не били, либо били очень страшно; он так испугался, так скорчился и заскулил, что Дик растерялся.
— Эй, — позвал он его.
Парнишка все в той же немыслимой позе ждал удара.
— Чтоб ты сдох от чумы! Забирайся. Как там тебя зовут?
— Джон Метчем, к твоим услугам… Джон Метчем, — торопливо забормотал парнишка, залезая на лошадь и устраиваясь в седле.
Дик ударил лошадь кулаком и побежал рядом, держась за стремя.
В седле Метчем быстро приободрился и повеселел. Сначала он сунул в рот гроздь рябины, отломив от притороченной ветки, затем достал из седельного мешка флягу; попил, пролив воду Дику на голову. А после того как Дик отобрал ее, затрещал, и трещал уже не останавливаясь.
— Страшное болото… в жизни ничего не видел страшнее… У нас под Сидлом за игуменьей погнался дикий кабан. Но Господь снизошел на нее, и она прошла топь как по суху, даже не замочив туфель. А кабан канул в топь. Там, где канул кабан, до сих пор лопаются желтые пузыри. А там, где прошла игуменья, выросли цветы… Вот такие, — он показал размер цветка, величиной с голову лошади, — многие видели… У тебя нет платка или чистой тряпочки?