Маленький грязный вокзал был полон ночующих прямо на полу цыган, большинство из которых спали вповалку, укутанные каким-то пёстрым тряпьём; немногие бодрствующие лениво переругивались, делая это, скорее, из понятия какого-то своего особенного порядка, нежели от злобы. Протискиваемся к окошку кассы, и узнаём от заспанного кассира, что добраться до Шипки можно только автобусом, что будет он не раньше шести часов утра, и что место его отправки находится рядом с железнодорожным вокзалом. Человек был явно нерасположен к разговору с нами, и на вопрос о том, где нам отыскать здешнюю гостиницу, ответил что-то неопределённое, всем своим видом показывая, что продолжать с нами разговор не собирается. Ситуация непростая, мы значительно вымотались, выехав ещё вчера из Варны в Плевен, и оттуда — в Софию, проделав эту дорогу практически без отдыха. Хотелось расслабиться и вздремнуть, а неуютный казанлыкский вокзал не оставлял нам шанса на хотя бы сравнительно спокойное ожидание утра в его стенах.

Мы вышли в промозглую моросящую ночь и окунулись в неё в поисках укромного местечка, в котором смогли бы скоротать несколько часов. Мы шли по прилегающим к станции улицам, в темноте которых все дома казались одинаково серыми, уснувшими в осенней ночи и от этого казавшиеся совершенно безразличными к нашей бесприютности. С завистью смотрю на своего спутника, одетого в черкеску, сшитую из плотного сукна, и понимаю, что моё ребячество ещё выйдет для меня боком — свою черкеску я оставил в Варне и отправился в поездку по Болгарии в одном бешмете, в надежде на теплую погоду. Впрочем, скитания наши по ночному Казанлыку были недолгими, и минут через двадцать мы уткнулись в светящуюся вывеску, свидетельствующую о нахождении за волшебной дверью островка уюта и чистоты.

— Ресторан… Работает «денно-ношно», а по-нашему — круглосуточно, — читаю я и с нетерпением толкаю дверь.

Внутри — полумрак, тусклый свет горит только у барной стойки и у одного из столиков, за которым сидят трое полицейских. Перед ними — стаканчики с ракией и маленькие чашечки кофе. Полицейские вполголоса разговаривают друг с другом, и наше появление лишь на мгновение перенацелило их внимание. Спустя мгновение они вернулись в круг своих обсуждаемых вопросов, тем самым подчёркивая, что до незнакомцев, одетых в странную одежду с кинжалами на поясе им совершенно нет дела, и их задача — не портить нервы себе и окружающим ненужными расспросами, а скоротать время до утра, и, сменившись, благополучно забыть о том, кого видели этой ночью и о чём разговаривали с товарищами.

Располагаемся за столиком в другом конце зала, перед нами появляется официант — молодой подтянутый парень. Он, как и полицейские, равнодушен к тому, кто мы такие, или же, по крайней мере, очень хорошо скрывает своё любопытство. Официант подчёркнуто вежлив, на его лице натянутая дежурная улыбка. Пытаемся завести с ним разговор, но он, виновато улыбаясь, пожимает плечами, показывая, что нас не понимает. Беру протянутое официантом меню, передаю своему спутнику, но он отмахивается:

— Выбирай сам…

Читаю, и не вижу ни одного знакомого названия, пока не дохожу до раздела холодных закусок и напитков. С облегчением откидываюсь на спинку стула, ткнув в меню пальцем:

— «Салат русский»… И водки…

Официант исчезает, но мы даже не успеваем как следует оглядеться — он появляется перед нами с подносом, на котором разместились две тарелки с салатом и несколько бутылок с водкой — он принёс все, которые были в баре.

— Вот это сервис! «Столичной» — двести…

Для понятности показываю пальцем на высоком стакане из тонкого стекла границу назначенного уровня. Налив водку, официант замирает, чуть нагнувшись к столику и вытянувшись в струнку, показным вниманием определяя неизменное кредо настоящего служки: «Чего изволите?».

Наугад выбираю из большого перечня неизвестное мне первое блюдо и закрываю меню.

— И ещё что-нибудь на второе, по своему выбору. Мяса побольше.

Официант, кивнув головой, исчезает.

— Всё он понимает, — усмехнулся мой спутник. — Прикидывается…

Валентин Иванович Перепелицын — широкоплечий сибиряк под два метра ростом, получил от меня приглашение на поездку в Болгарию не случайно. Он был намного старше меня — родился в 1943 году, всю свою сознательную жизнь отдал строительству — говорят, в 70-е — 80-е годы был сначала мастером, затем — прорабом, в хитростях этого дела разбирался неплохо, а мне это и было нужно. А главное — он был родом из Канска, земляк, по воле судьбы много лет назад оказавшийся, как и я, на Кавказе.

— Кемеровская область? Кузбасс? — спрашивал он меня, когда мы познакомились. — Это рядом. Для Сибири тыщща вёрст — не расстояние…

Несколько месяцев назад в мои руки попало письмо с удивительным адресатом: «Ставропольский край. Казачество», в котором русская женщина, проживающая в Варне, написала о том, что на окраине этого прекрасного города находится братская могила русских воинов, погибших во время войны за освобождение Болгарии от турок. Надгробный мраморный памятник стал жертвой волны беспамятства, охватившей в начале 90-х годов всё постсоветское пространство: под покровом ночи неизвестные мерзавцы зацепили его тросом, низвергли на землю, пытались расколоть, оставив на мраморе глубокие шрамы, и в итоге пошли на святотатство — отпилили и похитили металлический крест, венчающий памятник.

Письмо попало в правление Минераловодского казачьего отдела случайно — вся международная почта, адресованная Ставрополью, идёт через аэропорт Минеральные Воды. Здесь, на сортировке, прочитав такой недостаточный адрес, по всей видимости, не ломали особо голову, и поступили следующим образом:

— У нас в городе есть казаки?

— Есть.

— Вот им письмо и дошлём.

Оно оказалось в моих руках опять же по воле случая — атаманил у нас в тот год Виктор Мороз, я же был у него одним из помощников, и он решил поручить это дело мне.

Деньги на поездку собрали довольно быстро — дело благородное, люди отозвались помочь охотно. Вот тогда то я и задумался о том, с кем в эту поездку отправляться. Перебрал все возможные кандидатуры, и остановился именно на Перепелицыне. И его возраст, и строительный опыт, и землячество были очень важными аргументами для меня, но и таилось в Валентине Ивановиче качество, которое являлось важнейшим — этот хитроватый умудрённый жизненным опытом казак был способен на поступок.

Я не знал его раньше — наше знакомство продолжалось чуть больше года, а то, что говорилось мне другими людьми, или же было пропитано явной, построенной на зависти ложью, или же являлось изложением анекдотичных случаев.

— Помнится, Валентин Иванович, как лет десять назад читал я заявление, которое на тебя твоя бывшая жена написала, — смеялся Мороз, бывший до недавнего времени сотрудником милиции. — А писала она вот что: «Приехал Перепелицын Валентин Иванович домой ночью, пьяный, в кожаном плаще, доставал из кармана пачки денег, подбрасывал их вверх, они разбивались об потолок, а он пел песню «Листья жёлтые над городом кружатся». Было дело?

— Это она со злости нацарапала, — смеётся Перепелицын, не подтверждая, но и не отрицая сказанного атаманом.

Не эти мифические истории в оценке его личности были для меня главным критерием. Валентина Ивановича не надо было уговаривать идти или ехать куда-либо, где, как ему казалось, вершилась судьба России, или же просто творилась несправедливость.

Он мотался в зону осетино-ингушского конфликта, был непримиримым борцом с напёрсточниками и иными мошенниками, вместе с другими казаками перекрывал железнодорожное сообщение по станции Минеральные Воды в августе 1993 года в знак протеста против бездействия Москвы в отношении изгнания русского населения из Чечни. Когда незадолго до нашей поездки в Болгарию Россия оказалась на грани гражданской войны — Ельцин залил кровью столицу в безумии противостояния с Верховным Советом, Перепелицын мрачно смотрел телевизионные новости, и говорил:

— Хасбулатову не верю. Он — чеченец, и мог бы повлиять на ситуацию с русскими в Чечне, а не повлиял. Если бы не он стоял во главе оппозиции — поехал бы Белый Дом защищать.