— Конечно, Ева. Спасибо. Спасибо тебе.

Они помолчали.

Кинский лежал, не шевелясь и задумчиво глядя в пространство. На щеках у него снова выступил легкий румянец. Да, сейчас он слышал подлинный голос Евы; это был уже не тот светский тон, каким она говорила сегодня утром. В нем вновь вспыхнула безумная надежда.

От волнения у него пересохло во рту, он отхлебнул глоток воды и сказал:

— Ева, нынче днем мы лишь бегло коснулись наших дел. И вообще я был в таком состоянии, что почти не помню, о чем шла речь. Хорошо, что ты пришла: я успокоился, отдохнул и думаю, что нам с тобой есть о чем поговорить.

Ева кивнула.

— Прежде всего о Грете, — сказал он и взглянул на нее.

— Да, конечно, Грета — это главное! — подтвердила Ева.

Кинский приподнялся на постели.

— Главное — это Грета! — повторил он.

День и ночь он думает о ней. Грета — умное, гордое дитя. Она всегда весела или, по крайней мере, притворяется веселой, однако он обнаружил, что девочка весь год жила одной мыслью: провести каникулы у матери. Кинский помолчал, горестно наморщив лоб. О, заботы девочки отнюдь не остались скрытыми от него, он понимал, что нужно как-то изменить положение.

— А ты что об этом думаешь, Ева?

Глубоко погруженная в свои мысли, Ева промолчала. Да ей и незачем было отвечать на этот вопрос.

Он ни на минуту не перестает думать о судьбе ребенка, продолжал Кинский, неустанно ищет выхода и только в эти дни наконец набрел на решение, которое кажется ему единственно приемлемым. Кинский замолчал.

— Говори, Феликс! — сказала Ева, стараясь прочесть по его лицу, о чем он думает. Что-то в его голосе заставило ее насторожиться.

Несколько секунд Кинский лежал, закрыв глаза, словно они у него болели, и кончиками пальцев потирал лоб, как делал всегда, когда глубоко задумывался. По правде говоря, судьба Греты никогда особенно его не занимала. Девочке жилось хорошо, чаще всего она была весела и счастлива. И уж ни в коем случае он не думал о том, чтобы изменить условия соглашения, к которому они с Евой пришли. Совсем наоборот: когда он увидел Еву в обществе Вайта, у него, охваченного безумной ревностью, мгновенно мелькнула мысль, нельзя ли будет, при возникших обстоятельствах, нынешним летом удержать Грету от поездки к матери. Он сразу же решил посоветоваться с адвокатом. Можно ли доверить ребенка матери, у которой есть любовник? Однако сейчас, отчаянно пытаясь найти спасительный для себя выход, Кинский выдал Еве за вполне продуманное предложение возникшую по наитию идею, о которой за минуту до этого даже не помышлял.

Предложение его было таково: он собирался переменить место жительства и опять переехать в Вену. Тогда Грета сможет по нескольку раз в неделю бывать у матери. Ему кажется, что этот план сулит много хорошего и Грете и Еве, устраивает он и его самого.

Сперва это предложение показалось Еве очень заманчивым. От радости ее всю даже бросило в жар. Но уже через секунду она горько разочаровалась: Ева поняла, что этот план совершенно неприемлем. Каждый приход к ней Греты будет расцениваться Кинским, как величайшее благодеяние с его стороны, за которое придется платить равноценной ответной услугой. Он снова попытается вмешиваться в ее жизнь, как делал это раньше. И до смерти замучает ее и Грету, под любым предлогом запрещая девочке бывать у матери, и сделает ее, Еву, полностью зависимой от его произвола. Она достаточно хорошо его знала!

— Нет! — сказала она после минутного раздумья и разочарованно покачала головой. — Нет, Феликс, это не выход, ты сам это понимаешь. — Голос ее звучал печально. — Девочка станет метаться между нами обоими и не будет знать, где ее настоящее место. Она лишится домашнего очага. И потом, Грета еще слишком мала. Года через два-три, пожалуй, можно будет об этом поговорить.

Кинский окинул ее испытующим взглядом.

— Не выход? Не выход, ты говоришь? — обескураженно воскликнул он. — В таком случае подумаем, Ева, не найдется ли все же какой-либо иной выход, который окажется удобным для обеих сторон. Может, ты найдешь такой?

— О да, я знаю отличный выход, — сказала она, упрямо выпятив губы.

Кинский почувствовал, что сейчас Ева предложит нечто совершенно для него немыслимое.

— Он очень прост. Ты мог бы отдать Грету в пансион поблизости от Вены. Это было бы самым разумным решением.

Кинский резко приподнялся и сел, глаза его засверкали.

— А я? А я? — взволнованно выкрикнул он. — Обо мне ты забыла? Ты же хорошо знаешь, что для меня невозможно расстаться с Гретой.

И, тяжело дыша, он опять откинулся на подушки.

— Прости меня, Ева, но это тоже не выход, — примирительно сказал он, немного помолчав. — Не забудь, что речь идет о компромиссе, а не о полном отказе одной из сторон от своих прав.

— Но я же мать! — воскликнула Ева таким тоном, что чувствовалось — она считает этот аргумент неоспоримым. Ее лицо пылало, глаза горели.

Кинский закрыл глаза и кончиками пальцев опять потер лоб. О, сколько раз он слышал от нее этот довод, против которого мужчина бессилен.

— Прости меня, Ева. Я знаю, матерям очень трудно себе представить, что и отцы любят своих детей.

Это был все тот же старый спор, одна из тысячи ожесточенных схваток из-за Греты. Он не хотел их возобновлять.

Кинский лежал молча, взволнованно дыша. Сквозь плотно сомкнутые веки ему ясно виделось прекрасное лицо Евы, ее глаза, сверкавшие гневом — подобно тому, как черное ночное небо сверкает звездами. На этом лице отражалась вся ее неукротимая гордость, ее неумолимость — в эту минуту оно было незабываемо благородно и прекрасно. И все же это было то самое лицо, которое он много, много лет назад впервые увидел в саду ее отца. Ева осталась такой, какой он ее знал. Она нисколько не изменилась: когда уж любила, то любила, когда ненавидела, то ненавидела. И если сегодня ею овладевала новая страсть, она начисто забывала вчерашнего любовника, словно его никогда и не было. Никогда в жизни она не сделала бы шага, которого не хотела сделать. В этой прирожденной цельности ее натуры и была сила, подчинявшая людей. Сама она этого не сознавала.

Кинский тщетно пытался бороться против этой силы. Он и сейчас любил Еву точно так же, как много лет назад. Он дошел до полной безнадежности и отчаяния, был вконец сломлен, а она — она оставалась такой, какой была десять лет назад. Оставалась сама собой, хоть и блистала нарядами и драгоценностями. Но ничего — ни роскошные наряды, ни драгоценности, ни деньги, ни даже слава не смогли подкупить Еву, не заставили ее измениться.

Все эти мысли пронеслись в его голове с молниеносной быстротой. Не прошло и секунды, как он снова заговорил:

— Не забудь, что у меня, кроме Греты, ничего нет в жизни!

Кинский услышал, что Ева шевельнулась, и его вдруг охватил безумный страх: вдруг она уйдет и оставит его одного. Он открыл глаза и, приподнявшись, повторил чуть ли не умоляющим тоном:

— Право же, Ева, у меня, кроме Греты, ничего нет, абсолютно ничего! Постарайся это понять!

И тут он встретился взглядом с Евой — ее темные глаза с глубокой печалью смотрели на него. Она кивнула.

Понимаю, Феликс, — сказала она и, покачав головой, добавила: — Ты несчастлив.

Кинский опустил глаза.

— Несчастлив? — повторил он. — Несчастлив? А ты разве счастлива?

— О да, почти всегда.

Кинский помолчал, горькая усмешка скользнула по его лицу и исчезла.

— Да, ты права, я несчастлив. И никогда не был счастливым. Я всегда был одинок. Даже в детстве. У меня не было друзей, я не любил людей. Не любил и себя. Ты это знаешь. Я любил только свои честолюбивые мечты. Ева, ты первый человек, которого я полюбил по-настоящему, и то не сразу. Но, полюбив тебя, я захотел, чтобы ты принадлежала мне вся, каждой клеточкой, каждой своей мыслью. Теперь я понимаю, как это было глупо. Для тебя жизнь только начиналась, а я уже достиг известной зрелости. Совершеннейшее безумие с моей стороны, я тебя измучил, я знаю, это был эгоизм чистейшей воды.