Ева недоуменно покачала головой и, вскочив, приложила руку к бешено бьющемуся сердцу.

— Что же это? Что же это? — спрашивала она, задыхаясь. — Я окончательно перестаю его понимать. Или, может быть, никогда его не понимала? Может быть, люди всегда проходят мимо друг друга, так ничего и не поняв?

Это был для Уоррена Принса волнующий вечер. Длинные полы его фрака развевались, раскрасневшееся от усердия мальчишеское лицо в темных роговых очках мелькало в бальном зале повсюду. Он побеседовал с десятком важных персон, собирая материал для статьи. Вайолет, которой он успел кивнуть в знак приветствия, проводила его столь глубоким и теплым взглядом, что весь вечер он не мог его забыть. Хуан Сегуро сидел один в углу с таким мрачным видом, словно собирался взорвать все это сверкающее брильянтами общество. Уоррену он едва ответил на поклон. Харпер — кто бы мог этого ожидать? — превесело болтал с Китти Салливен, хотя его висок все еще был залеплен пластырем. Они после обеда помирились: Китти по всей форме попросила у него извинения, заявив, что в тот вечер она просто напилась до бесчувствия. Кому-кому, а Харперу хорошо известно, как можно иногда напиться до потери сознания. Он засмеялся.

— Ладно, Китти, — ответил он. — Только больше не делайте этого, а то в следующий раз я могу и рассердиться. — Инцидент был полностью исчерпан.

Миссис Холл отвела Уоррена в сторонку.

— Уоррен, умоляю вас, скажите, что происходит между Вайолет и Хуаном? Вы видите его? Сидит такой злющий, словно вот-вот бросит бомбу. А Вайолет делает вид, будто она знать его не знает.

Уоррен изобразил самую чарующую, самую невинную улыбку.

— Уверяю вас, миссис Холл, мне ничего, абсолютно ничего не известно, — ответил он и тут же испарился.

Написав двадцать строчек о капитанском обеде, о «феерическом» бале, о роскошнейших туалетах, горностае, диадемах, о Харпере и миссис Салливен с Китти, — типичная светская хроника! — он побежал в радиорубку дать телеграмму.

Ночь была прохладной и звездной, но безлунной. Тут и там тянулись узкие и длинные — с милю — полосы тумана. Раз даже завыла сирена «Космоса», но ее вой не успел отзвучать, как пароход уже пробился сквозь туман.

— Становится все холоднее, Штааль, — поежился Уоррен.

— Да, — рассеянно и устало отозвался Штааль, — похолодало. — Приемник без передышки выстукивал сигналы Морзе, и Штааль с металлической дужкой на голове внимательно вслушивался. — Простите, Принс, я занят. Это Кап Кейс. Я уже целый час принимаю оттуда радиограммы.

— Говорят, впереди ледовые поля?

Штааль промолчал и только вежливо улыбнулся, продолжая записывать.

Было ровно четверть одиннадцатого, когда старший офицер Халлер доложил Терхузену, что температура воздуха быстро падает. За последние полчаса она понизилась на целых шесть градусов, упав почти до нуля. Терхузен сидел, склонившись над картой, и измерял что-то циркулем. В штурманской рубке было очень тихо, слышалось только слабое тиканье хронометра. «Космос» находился к юго-востоку от Ньюфаундленда, к северо-востоку был маяк Кап Рейс, нанесенный на карту красной тушью, а немного западнее были обозначены плавучие маяки Нантакет и Амброуз, на которые «Космос» и держал курс.

Терхузен тяжело поднялся и откусил кончик сигары. Он засмеялся.

— Это все от ледяного поля, Халлер! — насмешливо сказал он и вышел на мостик. Ночь становилась все яснее, звезды ярко светили в вышине. Только у мягко колыхавшейся и маслянисто поблескивавшей поверхности воды тянулись иногда тонкие нити тумана.

— Что я говорил, а? — торжествовал Терхузен. — Через полчаса так прояснится, что лучше некуда. — Он позвонил в машинное отделение и осведомился о числе оборотов. Затем велел принести кофе. В эту ночь нечего и думать о сне: ему удастся прилечь, только когда рассветет.

— В самом деле, стало зверски холодно, — сказал он. — Но держу пари на что угодно, Халлер, что никакого ледяного поля мы не увидим! Все это одни фантазии. Атлантика намного больше, чем принято думать.

Вахтенный на марсе зорко смотрел вперед, выкликая свое монотонное: «Огни горят ясно!» Было половина одиннадцатого.

Вернувшись из радиорубки, Уоррен почувствовал, что промерз до костей, и решил сходить к себе в каюту за пальто и шляпой.

К своему удивлению, он застал Кинского уже в пижаме, готового ко сну. Он курил, расхаживая по каюте. Как обычно, сильно пахло духами.

— Разве уже так поздно? — спросил Уоррен.

— Нет, но я сегодня ужасно устал. — Лицо Кинского было бледное, изможденное, но говорил он очень спокойно. — Я только жду возвращения стюарда, он должен принести мне расписку о вручении письма.

В это мгновение завыла сирена «Космоса».

— Слышите? Слышите? — тревожно, как показалось Уоррену, спросил Кинский и взглядом указал вверх, откуда доносились звуки. — Медные трубы!

Уоррен заметил, что ночь предстоит совершенно ясная. Туман почти исчез и лишь кое-где стелился тонкими прозрачными языками.

В дверь постучался стюард и вручил Кинскому письмо, которому тот явно обрадовался, даже возликовал. Он слегка покраснел и дал стюарду целый доллар на чай.

— Слава богу! — вырвалось у Кинского с таким вздохом облегчения, словно у него камень с души свалился. — Теперь я могу спокойно уснуть.

— Доброй ночи! — сказал Уоррен, уходя.

— Доброй ночи!

В двенадцать часов бал кончился. В сущности, пора было и Уоррену идти спать. Но его весь день томило какое-то необъяснимое волнение («словно что-то предчувствовал», — говорил он позже), и у него не было никакого желания ложиться. Он пошел в бар. Кто знает, вдруг случится что-либо сенсационное, а он, как какой-нибудь обыватель, будет храпеть в своей постели! Но он обманулся в своих ожиданиях. В баре сидели несколько мужчин и дам, которым захотелось на сон грядущий выпить чего-нибудь покрепче, только и всего. Они болтали, смеялись, а бармен, белесый тощий швед, так тряс своим миксером, что льдинки звенели.

Как и каждый вечер, здесь сидел Харпер за рюмкой виски. Он играл в покер с мистером Уокером, хлеботорговцем из Денвера, и мистером Михельсоном, одним из крупнейших чикагских земельных маклеров, человеком необъятной толщины. Их ставки были смехотворно маленькими: они играли не ради выигрыша, а чтобы убить время. Харпер избегал азартной игры с тех пор, как банда шулеров на «Лузитании» в одну ночь обчистила его на десять тысяч долларов.

Уоррен присел к стойке и заказал мартини. Пассажиры приходили и уходили. Но вот в дверях раздался сдержанный смех. «On the way to Mandalay…» [41]

Это был Хенрики, безукоризненный с головы до ног: фрачная сорочка ослепительной белизны, темные с сильной проседью волосы, сверкающие, как черненое серебро. Он привел с собой Китти, Жоржетту и еще нескольких молодых хорошеньких женщин.

— Послушайте, Принс! — с благодушной, покровительственной улыбкой обратился он к Уоррену. — Весь день я упорно пытаюсь перевести на немецкий язык стихи Киплинга. Но у меня ничего не выходит. А вы как-никак лингвист, насколько мне известно…

Хенрики, видимо, был в отличнейшем расположении духа, на что у него имелись все основания.

— Алло, Харпер! — крикнула Китти. — Мы пришли выпить с вами стакан вина в знак примирения.

— Охотно, охотно! — рассеянно откликнулся Харпер, тасуя карты. — Послушайте, Китти, не пора ли наконец забыть всю эту историю?

За Китти ответил Хенрики:

— О человеке можно судить по тому, как он воспринимает две вещи: лесть и оскорбление. — Хенрики самодовольно засмеялся и отвесил Харперу низкий поклон. — Бармен! — громко хлопнул он в ладоши. Хенрики сегодня явно выпил слишком много шампанского.

Минут через десять бар опустел, остались одни картежники. «Вот неудача!» — подумал Уоррен. Жирная туша Михельсон так отчаянно зевал, что видны были все золотые коронки в его пасти. Харпер испугался: как обычно, в конце вечера для него наступала страшная минута — сейчас его оставят одного. Велев бармену подать игральные кости, он принялся бешено греметь ими, чтобы помешать своим партнерам заснуть. И даже встал при этом.