Мирон остановил коньков.

— Куда Бог несет? — лениво спросил мужик.

— Да к вам, не утруждайся, лезь назад, на покой! Будь здоров, добрый человек.

— Здорово, — отозвался тот, — ну, поезжай, коли к нам! И он полез обратно в шалаш.

Мирон свернул влево, и беляки доставили нас через открытые настежь ворота к шатровому подъезду.

— Книжки твои я уж сберегу! — вполголоса заявил мне Мирон. — Не робей, вали прямо в дом, там холуи доложат! — И он заторопился отъехать по направлению к дворовым постройкам.

Рядом с подъездом помещалась новая собачья конура; с нее свисала цепь, валявшаяся другим концом на земле; собака отсутствовала. Я поднялся по ступеням; парадная дверь была открыта, открытой оказалась и вторая дверь. В высокой передней было полутемно, вдоль стен ее шли коники для лакеев[29]. Против входа стояли большие английские часы конца XVIII века; они показывали девять. Около них в виде изваяния фараона сидел, выставив реденькую русую бородку, какой-то простоватого вида человек в засаленном сюртуке и в грязной ночной рубашке без воротничка. Руки его были положены вдоль колен, голова запрокинута назад; спиною он опирался на стенку, из раскрытого рта вырывалось похрапывание.

Ни души кругом больше не было. Я подошел к спавшему и тронул его за плечо.

— М-м… да! — проговорил он во сне. Я потряс сильнее. По векам его пробежала дрожь, они раскрылись, и на меня в упор уставились два, еще ничего не видящих бессмысленных глаза. Любопытно было видеть, как сознание искрами стало вливаться в них. Человек вскочил и, будто умываясь, потер лицо ладонями.

— Что, что угодно? — забормотал он.

— Павла Павловича могу видеть? — спросил я.

Человек окончательно пришел в себя.

— Отчего нельзя… можно! — ответил он, окинув меня принявшими серый цвет проницательными глазами. — Вам по делу, что ли?

— По делу…

Я выбрал из визитных карточек самую торжественную, на которой были поименованы все ученые учреждения, членом которых я состоял, и дал разговаривавшему со мной.

— Вот… пожалуйста, передайте! Павел Павлович уже встал?

— Встал. Шампанское пьет… — ответил человек и с некоторым недоумением повертел мою карточку. — Обождите тут!

Он ушел, а я осмотрел великолепные часы, вот уже два столетия важно и точно отсчитывающие время, прошел раза два по людской… посланный все не возвращался.

Наконец он показался в дверях.

— Пожалуйста! — пригласил он.

Я направился за ним. Мы пересекли какую-то длинную комнату и вошли в большую гостиную.

— Подождите тут! — заявил мой вожатый. — Сейчас выйдет: убирается…

— Как убирается?

— Раздемшись хозяин был… в одних подштанниках… припараживается теперь!

Я остался один.

Гостиную наполняла далеко не изящная мебель шестидесятых годов; на полке у большого простеночного зеркала сияли новые золоченой бронзы часы, изображавшие двух возлежавших головами друг к другу необыкновенно носатых дев с неизвестно почему обнаженными грудями.

Я посидел в кресле, потом походил, опять сел… хозяин не показывался.

Дверь в дальнейшие комнаты была затворена. За ней послышались какие-то шерхающие звуки: будто щеткою чистили платье. Я сообразил, что там готовился парад.

Я встал и в ту же минуту две неведомо чьих руки — одна в розовом рукаве, другая в синем, проворно распахнули обе половинки двери и исчезли. Передо мной предстал, будто поставленный в раме, портрет во весь рост какого-то бритого господина в черном сюртуке с необыкновенных размеров Станиславом на шее. Голова портрета была несколько склонена к правому плечу, глаза прищурены, руки скрещивались одна с другой ниже пояса, причем на левой, приходившейся сверху, желтела перчатка. Волосы на голове этого господина были встрепаны и, видимо, только сейчас наспех кое-как приглажены. «Элегант с крулевской псарни» — мелькнула у меня в голове польская поговорка.

Секунд пять мы глядели друг на друга, как зачарованные. Первым ожил портрет.

— Не узнаю? — с величаво-приятной улыбкой, немного нараспев, выговорил он. — Но рад вас видеть под своими пенатами!.. — Голова его приняла естественное положение, глаза раскрылись по-настоящему и оказались мутными и осоловелыми; мы сделали несколько шагов друг к другу навстречу и поздоровались.

— Прошу садиться! — Чижиков с вывертом указал мне рукою на кресло, раздвинул фалды сюртука, опустился на диван и привольно раскинул по бокам себя руки. Запах вина распространился по всей комнате.

— По делу, стало быть, изволили пожаловать?

Я приступил к изложению:

— Дом ваш принадлежал родственникам Потемкина…

— Как же, как же! — Чижиков закинул ногу на ногу, выставил вперед довольно округлый живот и забарабанил по дивану всеми десятью пальцами. Обвислые щеки его и шея раздулись. — Не то что Потемкин, а и Екатерина Великая здесь у меня хаживала[30]. И этот, как его… Орлов; мелкоты-то всей этой сразу и не вспомнишь!

— Так вот я хотел познакомиться с вами и с вашими владениями. Вы разрешите их мне осмотреть, и описать потом?

— Как это описать? — хозяин несколько обеспокоился.

— В статье… в журнале напечатать?

В тусклых глазах моего собеседника показались искорки; видно было, что мои слова пробудили затаенное желание, давно гнездившееся в его душе.

— А!.. можно, отчего же… с нашим удовольствием!.. Вы, стало быть, из газетчиков?

— Если хотите…

— Ну, ну, вижу теперь! А я было думал, что вы из сенату.

Я изумился: в карточке моей решительно ничего относящегося к юстиции не было.

— Как из сената?

— Да в карточке вашей напутано всякое. Я и подумал — не иначе как вы из сенату. Очень приятно, будем знакомы! — он привстал и опять подал мне руку.

— Статью я хочу иллюстрировать рисунками, поэтому позвольте попросить также ваш портрет?

— В газетах напечатаете?

— Да. С портретами Екатерины II и Потемкиным…

Павел Павлович не понял моего затаенного умысла: Екатерина, Потемкин и рядом с ними — Чижиков со Станиславом, — разве это не великолепно? Он приоткрыл пухлые губы и с блаженным видом прогоготал, как гусь.

— Здорово!!! дам… последнюю самую дам: в форме! Во всех чинах и орденах я там снят! — внушительно добавил он и даже потрогал на шее страшенного Станислава, на кресте которого хоть и с трудом, но можно было бы распять младенца.

Мое предложение оживило хозяина.

— Да чего ж это мы с вами лясы зря точим? — произнес он, встав с дивана. — Эй, Митька, Ванька?!

Никто не отзывался. Павел Павлович подошел к открытой двери и заглянул в нее.

— Ванька! где вы, дьяволы?! — заорал он на весь дом.

Послышалась топотня, и к нам ворвались два белобрысых подростка — один лет пятнадцати, другой — поменьше — лет двенадцати. Оба были в сапогах и в жилетках, надетых поверх синей и розовой рубахи; волосы обоих были обстрижены в кружок, смочены квасом и разделены пробором. Это они распахивали дверь перед своим повелителем.

— Закусочку попроворнее… пшить!! — Хозяин сделал похожий на щелчок жест указательным пальцем. Подростки вынеслись, как листки со стола от сквозняка.

— Очень это вы хорошо надумали, что ко мне приехали! — обратился ко мне Павел Павлович. Он потер было руки, но заметил, что одна из них в перчатке, и принялся ее стаскивать.

— Ученому человеку окромя меня в губернии податься некуда! — с самодовольством сказал он. — Екатерина по нашим местам иначе как ко мне ни к кому не ездила!!! Ну-с, прошу покорно!

У двери Павел Павлович остановился, склонил голову набок, слегка изогнул талию и вытянул вперед руку. — Пожалуйте!..

Мне захотелось подурачиться.

— Нет, уж пожалуйста вы! — серьезно произнес я, став по другую сторону входа в совершенно такую же позу маркиза восемнадцатого столетия.

— Нет, уж вы первый… вы гость!

— Нет вы: вы хозяин!

— Да будьте столь любезны! — Павел Павлович положил свою десницу мне на талию и стал выпихивать меня вперед; я сделал то же самое; руки наши переплелись, и мы, точно обнявшись, одновременно втиснулись в соседнюю комнату.