Венчает книгу Капеллуса весьма ученая ”Записка”, трактующая о литературной и библиографической истории допотопной и послепотопной эпохи^{73} — эпохи предмоисеевой и предмонархической, то есть об истории тех любопытнейших и загадочнейших инкунабул, исследователь которых может полагаться лишь на смутные предания, дожидающиеся, пока ясный критический ум внесет луч света в их потемки. Таким образом, знакомя библиофилов и библиографов с моим Капеллусом, я ничуть не преувеличил его заслуг, не побоюсь даже добавить, что переиздание его книги принесло бы большую пользу ученым и литераторам тех стран, где кого-то еще интересует научная литература, — например, Германии.

Сочинения семилетнего автора (без указания места и даты издания; предположительно: в Париже, в Королевской типографии, 1678). 4°. 9, 35, 89 стр. В рыжеватом переплете из телячьей кожи с золотым обрезом.

Всем известно, что эта книга, содержащая несколько сочинений по схоластике и несколько писем герцога дю Мэна, была издана стараниями его гувернантки госпожи де Ментенон и его воспитателя господина Ле Рагуа, очень небольшим тиражом, не превышающим, по слухам, семи-восьми экземпляров. Мой экземпляр — тот самый, что на распродаже собрания господина д’Урша был продан за 120 ливров, хотя и был, как станет ясно из дальнейшего изложения, описан не совсем точно; впрочем, мы не вправе обвинить ученого автора каталога^{74} ни в рассеянности, ни в легкомыслии, тем более что составлен был этот каталог за несколько лет до того, как библиофилов охватила страсть к факсимильным перепечаткам и автографам. Напротив, составитель каталога выказал себя человеком весьма здравомыслящим, сделав при описании драгоценного тома ”Сочинений семилетнего автора” тот единственный вывод, какой был ему по силам. Один издатель незадолго до того включил в собрание сочинений Расина^{75} первый из четырех стихотворных комплиментов, которые по старинному обычаю были помещены в книге перед сочинениями семилетнего герцога. Господин Брюне совершенно справедливо возразил, что если Расину в самом деле принадлежит лишь одно из четырех стихотворений, то выбор скорее всего сделан неверно, и сослался на экземпляр господина Урша, где имя Расина, написанное почерком того времени, стоит под вторым стихотворением. Если бы в ту пору почерк Расина был так же хорошо знаком библиофилам, как теперь — всем любителям автографов, они сделали бы ка основании этой подписи более решительные выводы, ибо она, бесспорно, сделана рукой Расина, а значит, и стихи, под которыми он ее поставил, скорее всего принадлежат именно ему. Однако в книге есть и еще один след Расиновой руки; великий поэт поставил имя госпожи де Ментенон под восхитительным стихотворным посвящением, напечатанным сразу вслед за титульным листом, причем обстоятельство это, на мой взгляд, ничуть не опровергает мнения критиков, убежденных, что автор первого послания — Расин. Более того, я со всей ответственностью заявляю, что не знаю, кто, кроме Расина, мог бы сочинить эти стихи; однако раз они были написаны от лица госпожи де Ментенон, им подобало быть подписанными ее именем, и Расин, выказав исключительную деликатность, примирил в своем экземпляре почтительное умолчание с желанием не вовсе лишиться, говоря словами Лафонтена, ”мзды за похвалу”^{76}. В самом деле, Расин наверняка знал, что ”Предуведомление” принадлежит сьеру Ле Рагуа; не мог он не знать и авторов маленьких стихотворений, помещенных рядом с его собственным, поскольку господа эти были, как и он, придворными, но, в отличие от него, не были гениальными поэтами. Значит, он не без причины подписал только два стихотворения, и причина эта, если я не ошибаюсь, заключается в том, что оба эти стихотворения сочинены им самим^{77}; как бы там ни было, бесспорно одно: мой экземпляр некогда принадлежал Расину, и я счастлив, исправив заблуждение, в котором пребывают уже полтора столетия владельцы прекраснейших французских библиотек, вернуть этому экземпляру славное звание, принадлежащее ему по праву. Я не устану повторять свою заветную мысль: чем больше будет печататься книг, тем выше будут цениться уникальные экземпляры, которые смело можно приравнять к рукописям; уже сейчас цена книг надписанных, снабженных пометами, украшенных вензелями, гербами, печатями знаменитых собирателей или одетых в прекрасные старинные переплеты, достигает баснословной величины.

Конечно, мы с большим удовольствием прочли бы неизвестную сцену из трагедии, оду, псалом или даже эпиграмму Расина, чем его мадригал, однако и это стихотворение вовсе не кажется мне недостойным занять место в полном собрании его сочинений:

Диалог для обучения основам латинского языка, сочинение Сен-Жира из Лангра. Напечатано в Лангре, у Жана де Пре, 1590. 4°. Листы с сигнатурами А — Miij, последняя страница без сигнатуры.

Перед нами — первое издание, что, впрочем, мало кому интересно, ибо мало кого волнует первое издание латинской грамматики для детей. Однако, если учесть, что эта лангрская грамматика в течение двух столетий успешно помогала детям учить латынь, и если вспомнить, что до сих пор никому не удалось сравняться с ее автором ни в логичности изложения, ни в ясности объяснений, нельзя не признать, что Сен-Жир был в своем роде гений и ничуть не меньше достоин уважения потомков, чем бесчисленные знаменитости, которых ежегодно обрекают бессмертию наши газеты. Теперь, когда я произнес это короткое похвальное слово лангрской грамматике и объяснил должным образом причины, толкнувшие меня на это, читатель, возможно, не посетует, если я расскажу подробнее о методе Сен-Жира, не сохранившейся ни в последующих изданиях его книги, ни в практике обучения, но тем не менее весьма любопытной.

Сен-Жир назвал свою книгу ”Диалогом”, потому что вывел в ней своего ученика Шарля, причем не в сухих и малопривлекательных беседах на манер катехизиса, состоящих из вопросов и ответов, но в настоящих маленьких драмах, занимательных для ребенка. Педант-учитель действует в этой комедии лишь на правах ведущего, или распорядителя. Он остерегается играть в ней главную роль и выставлять себя на посмешище. Вы спросите меня, кто же в таком случае является собеседником или собеседниками Шарля? Это не люди, это понятия; это очеловеченные, ожившие абстракции, которые знакомятся с Шарлем, рассказывают о себе, спорят, объясняют, уточняют, так что в итоге ученик, вынужденный до самого конца принимать участие в этой остроумной битве любознательности со знанием, либо убеждается в своем невежестве, либо преисполняется новой премудрости. Всякому ясно, до какой степени эта очаровательная находка, сталкивающая ум с идеями и волей-неволей заставляющая его насыщаться знаниями, если он не желает признать себя побежденным, выше многих методов, изобретенных невеждами. Например, при взаимном обучении, которое, конечно, предпочтительнее полного невежества, но хуже любого другого способа обучения, ученик вместе с грамотой впитывает порок: единственное, что им движет, — тщеславие; урок для него — дуэль. Напротив, в грамматике Сен-Жира ученик, участвуя в мирных дискуссиях, усваивает бесценную привычку: единственное, что им движет, — потребность в познании; урок для него — победа.