Олени бежали резво и споро. Хрустел снег под копытами, визжали полозья. Нарты скользили будто по алмазной пыли.
Взлетев на перевал, мы едва не сшиблись с бешено; несущимися оленьими упряжками. На передней нарте стояла на коленях Геутваль, погоняя оленей гибкой тиной[14]. Кенкель[15] со свистом рассекал воздух. За спиной у девушки блестел винчестер. Позади мчалась упряжка с Тынетэгином, вооруженным длинноствольной винтовкой.
Увидев нас, Геутваль вихрем слетела с нарты.
— Какомэй! Жив ты?! Подбежал Тынетэгин:
— Тальвавтына убивать ехали…
— Ну и дьяволята! — рассмеялся Костя.
Не сговариваясь, мы подхватили Геутваль и стали подкидывать к нёбу, полыхающему зеленоватыми огнями. Наконец девушка уцепилась за мой капюшон, и я осторожно поставил ее на сверкающий снег.
— Думала, совсем пропадал… — тихо проговорила она и вдруг прижалась тугой раскрасневшейся щекой к обветренному, бородатому моему лицу. Я ощутил нежное тепло девичьих губ.
— Огонь девка! — восхитился Костя и взял ее маленькую ручку в свои громадные ладони.
— Осторожно, не раздави, медведь.
— Не ревнуй — хватит с тебя и Марии, — ответил Костя.
— Что он говорит? — спросила Геутваль.
— Этот говорит, что ревную тебя. Глаза девушки плутовато блеснули.
Все вместе мы стояли рука об руку на обледенелом перевале, освещенные северным сиянием. Вороненые стволы винтовок тускло отсвечивали, и казалось, что никакие опасности теперь не страшны нам.
Почему то пришла на ум песенка из джек лондоновского романа «Сердца трех». Я обнял Геутваль и громогласно затянул гимн искателей приключений:
Голос терялся в густом морозном воздухе, а пустой обледенелый перевал мало походил на палубу корабля. Не было и грот мачты. Но все равно, — песня сложена была о таких же доблестных скитальцах, какими мы себя сейчас представляли.
— Ох, и фантазер ты, Вадим! — воскликнул Костя. — А ну, давай еще. И и раз…
Ветра свист и глубь морская! Жизнь недорога…
Схватившись за руки, мы протанцевали дикий танец, увлекая в свой круг оторопевшего Гырюлькая. Вероятно, люди в мехах, пляшущие в призрачном свете луны, имели довольно странный вид.
Спускаясь в Белую долину, мы гнали оленей галопом. В холодной мгле упряжки, посеребренные инеем, точно летели на серебряных крыльях…
Две недели Тальвавтын не подавал о себе вестей. Мы истомились, ожидая ответа. Каждое утро уходим с Гырюлькаем и Тынетэгином в стадо — помогаем пасти табун Тальвавтына. Илья остается в стойбище — сторожить груз. Зимний выпас северных оленей — несложное дело. Олени спокойно копытят снег, добывая ягель.
Ягельники здесь богатые, никем не потревоженные, покрывают землю пушистым ковром. Снег рыхлый, и олени держатся почти на одном месте, не отбиваясь от стада.
Мы разделили трехтысячный табун на две части и пасем животных в двух соседних распадках. У оленей хорошо развит стадный инстинкт, и теперь даже отъявленные бегуны не уходят далеко, а прибиваются к одному из косяков.
Утром обходим на лыжах распадки и следим за выгодными следами. Тынетэгин или Гырюлькай объезжают окрестности на легковой упряжке — смотрят «волчий след» — не появились ли хищники?
Геутваль целыми днями пропадает на охоте и возвращается в ярангу только вечером с куропатками, зайцами, иногда приносит песца. Ведь она единственный кормилец семьи: Тальвавтын, поссорившись с Гырюлькаем, запретил старику забивать оленей на питание.
Нас поражают олени Тальвавтына — все рослые как на подбор, упитанные, несмотря на зимнее время.
Оказывается, олени — страсть Тальвавтына. Он знает «в лицо» большинство важенок и хоров во всех своих табунах и безжалостно бракует плохих животных во время осеннего убоя на шкуры и зимнего убоя на мясо.
Все это нам рассказывает Гырюлькай:
— Тальвавтын велит: пусть остаются только самые сильные И крепкие телята, как у диких оленей. Потому люди, если его слушают, много шкур на одежду и мяса на еду получают…
— Хитрющая бестия, — покачал головой Костя, — трех зайцев убивает: людей приманивает, мех получает и оленей отборных без канители выращивает.
— Ну, положим, такое натуральное хозяйство приносит мало толку Чукотке. Товарной продукции огромные стада Тальвавтына не дают. Если Тальвавтын продаст важенок Дальнему строительству, — говорю я, — оправдает свое существование.
— Реквизировать излишки у кулачья надо, слить в товарные совхозы и баста!..
Гырюлькай рассказывает, что всю жизнь пасет оленей, знает, как держать табун, чтобы олени жирные были. «Все сопки, долины, урочища Пустолежащей земли, знаю».
— Эх, хорошо бы Гырюлькая с семейством заполучить пастухами нашего перегона, — размечтался Костя.
— Прежде надо выудить оленей у Тальвавтына.
Втроем сидим на легковой нарте, покуривая трубки. Перед нами простерся белый распадок, усыпанный оленями. Они спокойно взрыхляют снежную целину.
— Тык! — вскочил Гырюлькай. — Люди едут. По длинному склону на увал, где мы расположились, быстро поднимаются две оленьи упряжки. На передней нарте Тынетэгин. За ним — гость в темной кухлянке и в пушистом малахае. Что то знакомое было в его подтянутой фигуре.
— Твой приятель пожаловал, — пробурчал Костя. Нарты подъехали, гость откинул малахай, открыв хмурое, неприятное лицо. Я узнал одного из телохранителей Тальвавтына. Парень избегает моего взгляда. Мы обменялись короткими приветствиями.
— Письмо тебе привез Вельвель, — сказал Тынетэгин, стирая рукавом капельки пота с коричневых скул, — Тальвавтын писал.
— Письмо? Тальвавтын умеет писать?!
— По чукотски тебе писал, — ответил парень.
Посланец молчаливо снял с шеи ремешок с узкой дощечкой, ловко развязал узелок, сдернул ее с ремешка и протянул мне. На дощечке, выструганной из светлой древесины тополя, чернели странные знаки, похожие на иероглифы.
— Что это? — протянул я дощечку Тынетэгину.
— Тальвавтын говорит: «Согласен два табуна важенок тебе продавать, приезжай, торговать будем…»
— Здорово! — я едва скрыл радость. — Посмотри, Костя, письменность у них своя!
— Почище, чем у Синих Орлов, — удивился Костя. Действительно, это было уже не простое рисуночное письмо, а почти иероглифы.
Настоящая идеограмма. Каждый знак изображал слово или его значение.
Я вспомнил университетские лекции по этнографии: идеографическое письмо люди придумали в эпоху зарождения государства и развития торговли — потребовалось передавать на расстояние довольно сложные тексты. В чистом виде такое письмо сохранилось на старинных дощечках у обитателей острова Пасхи в Океании.
— Дощечке этой, Костя, цены нет — идеографическое письмо в XX веке! Наши этнографы с ума сойдут.
Спрашиваю Гырюлькая, давно ли люди Пустолежащей земли передают так мысли.
— Десять лет назад Тальвавтын и шаман стали нас учить… Придумал говорящие знаки чукотский пастух Теневиль. Тальвавтын говорил: «Так рисовать мысли лучше, чем русские учат. Всем понятно — чукчам, ламутам, корякам, юкагирам — одни знаки на всех языках».
— В общем, эсперанто придумали, — усмехнулся Костя. — Ну и бестия Тальвавтын! Прибрал к рукам оленей, письменность, изобретенную Теневилем, в общем, охмуряет людей Пустолежащей земли.
— И, пожалуй, с большим успехом, чем Синий Орел, — заметил я.
— Отвинтить Тальвавтыну голову нужно!
— Ну, ну, дружище, потише. Все таки он продает оленей нашим совхозам.
— Кто его знает… — с сомнением покачал головой Костя.
Я обратился по чукотски к Вельвелю:
— Скажи Тальвавтыну, что хорошее письмо прислал, завтра приедем торговать оленей.