Живопись и литература в избытке содержали изображения прощальных сцен. Жены в трауре около смертного ложа — не всегда плачущие. Дети у его подножия — плачущие, как правило, одетые в черное родственники в дверном проеме на заднем плане. Эти первые минуты прощания, этот момент, когда душевные струны так напряжены, что малейшее касание порождает звуки невероятной красоты и печали, были так отрепетированы на протяжении веков, что все участники знали свою роль.

Чьи-то руки обвились вокруг моих плеч, и меня окутал запах жасмина. Роуз. Но я чувствовала себя неловко и пробормотала:

— Это не шутка, Роуз?

— Шутка?

Я ответила так резко, что Гизелла протянула руку, чтобы успокоить меня:

— Когда?

— Час назад. Я не знаю. Это было… быстро. Очень быстро. Натан сделал короткий вздох. Это было все.

Я внимательно рассматривала свои руки. Я зацепила кутикулу на безымянном пальце левой руки, ее надо будет обрезать. Потрясенная и взволнованная, Гизелла сказала:

— Что я могу сделать для тебя, Минти? Скажи мне.

— Уходи, — ответила я. — Так будет лучше.

Гизелла пожала круглыми плечами под кожаной курткой:

— Хорошо.

Входная дверь закрылась.

Я подняла голову от своих рук.

— Мне нужно сесть.

Я позволила провести себя в кухню и усадить на стул.

— Тебе нужно время. — Роуз была нежна, так нежна.

Она поставила передо мной стакан воды, и я смотрела на него. Натан умер.

Через некоторое время я спросила:

— Могу я его увидеть?

— Конечно. Они не забрали его. «Скорая помощь» приехала слишком поздно. Они не тронули его. Там нет ничего такого, что могло бы напугать, Минти. — голос Роуз молоточками стучал в моих барабанных перепонках. — Врач скоро будет здесь. Свидетельство о смерти. Боюсь, это необходимо.

— Да. — мне удалось сделать глоток воды. Я не почувствовала ее вкуса. Значит, вот так перестают быть женами и становятся вдовами? Как мне рассказать детям? Лукасу было плохо сегодня утром. А если он заболел? — Роуз, мне надо позвонить домой.

— Я все сделаю, — сказала Роуз. — Я объясню, что ты задержишься, но не буду вдаваться в подробности. — она склонилась ко мне. — Так лучше? Да?

После того, как я допила воду, Роуз помогла мне выпрямиться и провела к двери гостиной. Она отступила.

— Он там.

Стены в комнате были бледно-розовые, цвета магнолии, у распахнутого окна стоял стул, обитый выцветшей тканью с голубым, словно на фарфоре рисунком. Несколько фотографий на стенах и на маленьком столике около дивана. Воздух, струящийся из окна, был сырым и прохладным — от такого воздуха начинают виться волосы. Но он нес в себе обещание весны, потому что был насыщен ароматом расцветающего под окном куста.

Синий стул был занят. Я сосредоточила взгляд на его обивке. Она была из дикого шелка, выглядела старой и радовала глаз богатством фактуры и цвета. Я не чувствовала, как мои ноги касаются пола, только стук каблуков глухими толчками отдавался в ушах. Я впитывала все мелочи интерьера, словно собирая досье для суда. Пусть судья сам решит, понадобятся ли они.

Я повернулась к синему стулу.

Мы планируем резюме по Африке, я словно слышала голос Натана. Разве не надо оставить Лукаса сегодня дома?

Он сидел, удобно устроившись на стуле, его тело сохраняло естественное положение, лицо было обращено к двери, словно он еще слушал кого-то. Серая прядь волос упала на лоб. Рот был приоткрыт. Может быть, он разговаривал с Роуз, когда его сердце остановилось? Он собирался встать и сказать: «Хватит»? Его левая рука лежала на коленях ладонью вверх, пальцы были сжаты.

Это все еще был Натан — его подбородок, широкий лоб, твердые черты лица. И он стал таким далеким. В один миг между ударом сердца и его остановкой он сорвался с якоря и поплыл куда-то от нас. Он пролетел мимо своих детей, мимо нашей с ним жизни к далеким горизонтам, о которых я ничего не знала.

— Натан… — я протянула руку и поправила прядь его волос. Ему это нравилось, я знала. Его кожа еще хранила тепло, и во мне вспыхнула надежда, что я сейчас смогу выбежать из комнаты, крича: «Он не умер, он только спит».

Я коснулась одного из пальцев, ожидая, что они обхватят мою руку. Что-то было, что-то оставалось в его слепом с закрытыми глазами лице. В нем не было боли, только удивление… понимание?

Из соседней комнаты я слышала журчание голоса Роуз. А если бы она мягким жестом провела линию от его верхней губы к подбородку, как я сейчас? Если бы наклонилась, чтобы быть совсем, совсем уверенной, что ни один легчайший вздох не слетает с его губ? Если бы она опустилась на колени и прошептала: «Я не верю, что ты мертв, Натан»?

Я не пролила ни слезинки. Может быть потом слезы принесут мне облегчение. Я опять стала искать ответ в лице Натана.

— Почему ты не позвонил мне, Натан? — я стояла на коленях рядом с ним, точно кающаяся грешница. Я знала, но боялась признаться себе, что Натан пытался справиться со своей болезнью в одиночку. — Ты должен был позвонить мне. Я бы приехала к тебе.

Как мне рассказать его… нашим… детям? Какие слова окажутся правильными. Мои колени болели, но я была рада этой боли. В конце концов боль стала слишком острой. Я поднялась на ноги и отправилась на поиски Роуз. Она была на кухне, сидела за столом, опустив голову на руки. При моем появлении она спросила:

— Ты в порядке?

— О чем ты думаешь?

— Я ни о чем не думаю, Минти.

Я заставила себя сесть напротив нее.

— Я думала, как это несправедливо, что это случилось с Натаном. Он этого не заслужил.

Роуз встала и прошла к шкафу, достала бутылку и налила мне полный стакан.

— Бренди. Лучше иметь на всякий случай.

Стекло было тяжелое с глубокими насечками узора. Оно было дорогим и весомым. Я узнала его. У нас было два таких же стакана на Лейки-стрит. «Мы разделили все вещи», — сообщил Натан, когда они с Роуз развелись. — «Точно пополам. Я должен Роуз ровно половину всего». Он был так горд своей справедливостью и щедростью, что я сжала губы и не стала говорить, что два стакана из четырех попросту бесполезны, так же, как и половина набора посеребренных столовых приборов.

Я послушно выпила. Роуз спросила:

— Были признаки того, что у Натана проблемы с сердцем?

— Нет. Но я не присматривалась.

Она приняла это.

— Я немного беспокоилась о нем. Не спрашивай почему, мы очень долго не виделись… — она была слишком расстроена, чтобы заботиться о деликатности, — …между нами всегда оставалась связь, и я чувствовала… Ну, я знала, когда ему плохо. Я пробовала спросить его о здоровье, но ты же знаешь Натана. Она обхватила стакан двумя руками и подняла к губам. — Как это похоже на Натана — ничего не говорить.

Я не могла заставить себя заговорить о его смерти. Она была слишком огромной и непонятной, слишком страшной и безысходной.

— Ты поговорила с Евой?

— Да, она с детьми, так что не волнуйся. Я говорила с ней очень осторожно.

Я не смогла сдержаться и ринулась в бой:

— Так ты из-за своей заботливости сидела тут с Натаном?

— Прекрати, Минти. — Роуз подняла бледное лицо. — Нет.

Я остановилась и снова попыталась нащупать ключи к загадке.

— Я думаю, он обращался к врачу пару месяцев назад. Были случаи, когда он говорил, что чувствует себя очень усталым.

Последовало несколько минут, которые невозможно описать, можно только постараться вытерпеть. Я глотнула бренди, словно это был апельсиновый сок. Говорят, что мужчины, раненые в бою в первые мгновения не чувствуют боли. Бренди был просто превентивным средством. Натан редко говорил о смерти. Не мне, во всяком случае. Мы были слишком заняты разговорами о жизни. Если он и упоминал о смерти, то только, чтобы драматически погрозить пальцем: «В конце концов она всегда приходит слишком рано».

Что же Натан делал у Роуз? Я ощущала обморочный холод. Изо всех сил, чтобы удержаться на краю сознания, я думала о Феликсе и Лукасе. Они не поймут, скорее всего, еще долго. Я попыталась так же подумать о Поппи и Сэме. И Роуз.