— Ну и ну! — произнес он вслух.

И так как, кроме Анны-Марии, рядом никого больше не было, он поделился своими чувствами с ней.

— Сдохнуть можно! — воскликнул он.

Старая дама продолжала свой путь. Старая, грустная и почтенная дама с седыми волосами, выкрашенными в фиолетовый цвет. Анна-Мария улыбнулась пареньку. Через неделю ей уже будет непонятно, почему от этого «сдохнуть можно». Ее перестанет удивлять, что старая дама, у которой, наверное, много горя, красит волосы в фиолетовый цвет. Молоденький репатриант продолжал свой богатый сюрпризами путь; Анна-Мария свернула на улицу Сэн-Рок, пересекла Тюильри. Париж был неописуемо прекрасен! В Тюильри полно цветов, небо по-прежнему голубое. В Париже никто не позволяет себе распускаться, в Париже румянятся даже на смертном одре… Анна-Мария почувствовала себя какой-то пропыленной, несвежей, достаточно уехать из Парижа на три месяца, чтобы безнадежно от него отстать. Она дошла до набережной… вот и Сена… Когда Анна-Мария думала о Париже, она всегда представляла его себе таким, каким видела его сейчас отсюда; так, думая о человеке, всегда представляешь его себе в той же одежде, на том же месте… Длинная, длинная стена Лувра, классического парижского серого цвета над серой Сеной… Но она всегда забывала представить себе белые отметины, оставленные пулями на этих серых стенах. А вот деревья на сказочных набережных, излучины Сены, Большой дворец, Эйфелеву башню — все это она умела воскрешать в своем воображении…

Но что это за толпа на другом берегу, возле вокзала Орсе — вереницы автобусов, фургонов, грузовиков? И они все прибывают и прибывают! Сколько машин! Похоже на колонны немцев, бежавших по дорогам Франции в августе 1944 года. Анна-Мария перешла на ту сторону и двинулась вслед за толпой к вокзалу Орсе.

Весь день Анна-Мария провела здесь, возле этого вокзала. И второй день и третий. Машины, толпы встречали возвращающихся на родину военнопленных, сбывалась многолетняя мечта: возвращались военнопленные. Что могло быть фантастичнее того, что здесь происходило: осуществившаяся мечта, чудо, как если бы встал и пошел паралитик, прозрел слепой, воскрес мертвец… Возможно, пройдет некоторое время и паралитик скажет, что ему некуда идти, что начальник канцелярии отравляет ему жизнь, прозревшему придется просить милостыню, — а зрячему труднее протягивать руку, чем слепому, — что же касается мертвеца… Военнопленные слезали с грузовиков со своими узелками и картонными чемоданчиками. Их вынесла сюда волна освобождения, кого раньше, кого позже, неожиданно, стихийно; они не могли предупредить родных, и каждый из них будет для кого-то нечаянной радостью, чудом. А пока что их встречает толпа, безымянная толпа Парижа, молчаливая, дружелюбная, приодевшаяся, заменяя и семью и друзей, и вместе с толпой их встречает ранняя весна, знамена и тысячи рук, которые машут в знак приветствия… Все происходит так, как они себе представляли целых пять лет! Удивительно тихие и терпеливые, они ждут, когда придет их черед слезать с грузовика, они молчат, но готовы пожать любую протянутую руку, ответить на любой вопрос и рассказывать, рассказывать, рассказывать… Анна-Мария, одинокая в этой толпе, упивается их счастьем. Она не думает больше, что мир пуст, она принимает свои иллюзии, она стоит здесь, в толпе, пьянея от счастья этих людей.

Она возвращается в гостиницу с наступлением ночи. Улицы пустеют. Зажигаются редкие фонари, постепенно Парижу возвращают его огни, осторожно, как дают пищу изголодавшемуся человеку. Созвездие площади Согласия уже проступает явственнее и почти целиком, как звезды на безоблачном небе. Анна-Мария оборачивается: там, на левом берегу, ярко горит освещенный огнями вокзал Орсе. В уснувшем городе всю ночь не перестают подходить к вокзалу машины с военнопленными. Перед внушительным порталом, украшенным знаменами, еще толпится народ, будто Париж выслал сюда огромную делегацию.

Анна-Мария спала, убаюканная неумолчным рокотом самолетов, летевших на бреющем полете над самыми крышами Парижа: они привозят людей, все новых и новых людей, и высаживают их на французскую землю…

Найти жилье оказалось нелегко, почти невозможно. Но Анна-Мария располагала деньгами. В Париже с его черным рынком, рента, завещанная ей Женни, была не бог весть что, но Анна-Мария унаследовала и драгоценности Женни, драгоценности из Тысячи и Одной ночи, работы волшебника Жако. Она продала кольцо, которого ни разу не видела на руке Женни; Анна-Мария рассталась с ним без сожаления: оно было для нее только материальной ценностью. Она ушла от вокзальных шумов, ничем не похожих на шумы вокзала Орсе, и переехала в VI округ, в старый дом, одной стороной выходящий на набережную, а другой — на узкую улочку. Анна-Мария отнюдь не была провинциалкой, и уже через неделю после приезда поняла, что в этом раненом, всего лишенном Париже победно звенят деньги, вернее, не звенят, а шуршат, как сухие листья, что здесь можно продать и купить все, что угодно, если не скупиться и знать, где делают дела. Достать можно было все — квартиру, книги, драгоценности, ветчину, вино, ткани, сигареты, мыло, чулки… Париж, с нездоровым румянцем на щеках, шумел, кряхтел, мурлыкал, горланил, шушукался; люди возвращались из плена, из концлагерей, из изгнания; воздух был насыщен ужасом разоблачений, скелеты и трупы замученных лишали людей сна. Случалось, ночью на четвертый этаж, где жила Анна-Мария, доносился крик: «Караул! Воры!» Средневековье, пронизанное шумом джипов и площадной бранью.

Квартира, которую нашла Анна-Мария, была одной из тех, что до войны занимали американцы, проводившие все свое время между Монпарнасом и Монмартром, между чашкой кофе с молоком в кафе де Дом и шампанским в ночных кабачках. Помещение сдавалось с мебелью; американка, которой оно принадлежало, вероятно, возвратилась на родину, и за все годы войны никто не обратил внимания на эту брошенную квартиру, Анна-Мария могла бы провести здесь всю жизнь, никем не замеченная. Это был один из редких в Париже домов, где вы не сталкивались с консьержкой, ибо привратницкая выходила в сторону набережной, а подъезд — на улочку. Дверь подъезда на ночь не запиралась. Все квартиры на этой лестнице пустовали: их бывшие хозяева — американцы — уехали обратно в Америку.

В течение четырех лет эти стены хранили разнообразные свидетельства незадачливой любви американки к Парижу и к векам, предшествовавшим открытию Нового Света, и теперь то, что было закупорено тут, порядком отдавало затхлостью. Здесь еще царила мода на изделия из молочно-белого стекла, на подвенечные букеты под стеклянными колпаками, на заключенные в бутылку кораблики, на цветные вазы в форме руки, и одновременно страсть к массивным нормандским шкафам; деревенские столы, старинные ткани и статуи святых, снятые с папертей, загромождали маленькую гостиную… В кухне — кастрюли с вмятинами и посуда из желтого фаянса, хорошей работы, но выщербленная. Желтая и фисташковая краска на деревянных панелях в столовой, маленькой гостиной и спальне, из которых и состояла квартира, совсем облупилась.

Можно было подумать, что Анна-Мария кого-то ждет: она наводила чистоту в квартире, заказывала себе платья… Она не виделась еще ни с кем из знакомых, если не считать модного портного, к которому ее когда-то водила Женни. Пять лет, которые потрясли мир, оказались бессильными что-либо изменить в ателье, здесь все только обновилось, стало еще более щегольским… драпировки, ковры… и даже сам портной — Анна-Мария не сразу узнала его, так он раздобрел. В память Женни Боргез он пожелал лично заняться мадам Белланже.

— Как прискорбно, что Женни Боргез не довелось увидеть коллекцию моих последних моделей! — сказал он.

Услышь эти слова Женни, она бы смеялась до слез. Но без Женни это было не смешно.

Фильм «Жанна д’Арк» шел вторым экраном. Анна-Мария ходила его смотреть. Пророческий фильм, причина стольких несчастий в жизни Женни, сначала запрещенный цензурой, потом триумфально прошедший по экранам, теперь преспокойно шел в захудалых кинотеатрах. Фильм не устарел, и Женни была в нем молодой, восхитительной, живой…