У нее случаются настоящие припадки бешенства, у моей Женни. Сказать, что она не переменилась, значило бы покривить душой. Она и всегда была независимой, властной, но теперь превратилась в деспота, к ее прежней резкости прибавилось что-то вызывающее. Нередко она бывала желчной, неприветливой с людьми и, что греха таить, просто невыносимой. Ей ничего не стоило обидеть человека. А окружающие то ли делали вид, что не замечают этого, то ли притерпелись.

По вечерам у нее постоянно собирался народ. Гости приходили после обеда, часам к девяти, и засиживались за полночь. Женни не всегда показывалась в гостиной, часто ее просто не было Дома. Нередко она водила меня в театр или в кино, ей хотелось показать мне Париж, которого я так давно не видела; а то вдруг она исчезала и не говорила куда, ведь она не обязана была отчитываться ни передо мной, ни перед кем бы то ни было другим. Возвращаясь, она заставала своих гостей за стаканом виски, шла беседа, играла музыка. К полуночи подавали ужин. Вскоре я научилась различать завсегдатаев.

Приходили, во-первых, старые друзья Женни, друзья еще с тех далеких времен, когда она жила у меня на улице Рен: молодой историк, теперь уж не такой молодой, ныне профессор Парижского университета, с женой, высокой молчаливой брюнеткой, бледной копией Женни, почти карикатурой на нее; товарищ Женни по Театральной школе, белокурый спортсмен, ныне — первый любовник в Комеди Франсез; студент-медик, ныне — хирург при парижской больнице; его поминутно вызывали к телефону, и нередко он тут же уезжал; его жена, хрупкая блондиночка, до того застенчивая, что за весь вечер не произносила ни слова и оживлялась, лишь когда Женни хвалила ее колье или браслет. Она рыскала по всему Парижу в поисках редких старинных драгоценностей и, услышав от Женни: «В жизни не видывала ничего красивее!», вспыхивала, словно приобретала их лишь с единственной целью: заслужить одобрение Женни.

Одного из завсегдатаев, грузного коренастого человека с большой круглой головой, Женни звала Жако. Художник или, вернее, рисовальщик, он выполнял по собственным эскизам драгоценности для ювелиров; с Женни он познакомился через Картье[5].

Бывали здесь и новые для меня люди. Рауль Леже, высокий жгучий брюнет с потусторонним взглядом. Если бы не этот взгляд, он, пожалуй, выглядел бы пошлым красавчиком. Ходил он в поношенных костюмах, — впрочем, сидели они на нем прекрасно. Насколько мне известно, он не имел определенных занятий: немножко актер, немножко поэт… Но стихи свои он никому, кроме Женни, не показывал, а так как ему уже перевалило за тридцать, то, думаю, будь его поэмы действительно хороши, он непременно показал бы их не только ей одной.

Бывал здесь молодой журналист — неглупый и весьма самоуверенный субъект. Он питал пристрастие к ярким галстукам и носкам в клетку. Его прозвали «Мальчик-с-пальчик» или просто «Пальчик».

Два писателя, тоже завсегдатаи Женни, были настолько знамениты, что описать их, значило бы их назвать; тоже и министр, скажу лишь, что он — вполне современный министр — спортсмен и сноб, всегда одетый с иголочки. Министр не пропускал ни одного вечера, хоть на минутку, но забегал. И почти всегда один, без жены.

Все эти мужчины были без памяти влюблены в Женни, но их женам и в голову не приходило ревновать к ней, ибо они признавали ее неоспоримое превосходство: кто же станет ревновать к сверхъестественной силе…

Позже я узнала, что каждому из них Женни делом доказала свою дружбу. Когда Жако, катаясь на лыжах, сломал себе ногу, Женни ухаживала за ним и ежедневно бегала к нему на шестой этаж; Женни не оставила хирурга в тяжелое для него время; один из его больных умер на операционном столе, и семья покойного подала в суд, обвиняя врача в убийстве… Женни удалось замять дело, и она целые дни просиживала возле незадачливого друга, держала его руку в своей, ласково уговаривала, словом, всячески старалась спасти его от отчаяния; Женни взяла к себе детей профессора истории и возилась с ними чуть ли не полгода, когда его тещу отвезли в психиатрическую больницу, а жена, потрясенная несчастьем, едва не последовала за своей матерью. Всего не перескажешь. К Женни бежали все, кого преследовали неудачи, с кем судьба сыграла злую шутку, кого снедали повседневные заботы. Она такая сильная! Никогда не теряется, сразу находит выход; поклонники привыкли рассчитывать на нее и не только не служили ей, как служат боготворимой женщине, а, наоборот, еще пользовались ее услугами. Но зато они буквально молились на Женни, и это не просто слова.

Кроме завсегдатаев, у Женни в доме ежедневно собиралось множество других гостей, знакомые приводили своих знакомых, и вся эта орава ела, пила и крупно играла… Женни не сдержала клятву, которую дала некогда, проиграв отцовский велосипед: она играла.

«А что мне прикажешь с ними делать? — оправдывалась она передо мной. — Разговаривать с этими людьми мне не о чем, буквально не о чем. Вот я и играю!» На самом же деле Женни была игрок по натуре, ей нравилось так или иначе испытывать судьбу… Я не понимала, как могла она принимать у себя кого попало: зачастую, напригласив случайных людей, Женни не знала, ни кто они, ни откуда взялись… Что это, наивность, доверчивость? Но в один прекрасный день я все поняла. Женни закрыла для гостей двери своего дома и заявила без обиняков, что вдоволь насмотрелась на этих кретинов, прохвостов и разбойников. Однако через неделю все пошло по-старому, — видно, она скучала без своей банды.

А пока что мне не удавалось ни подыскать квартиру, ни пойти к зубному врачу или к портнихе, ни навестить старых друзей. Женни с ее деспотизмом не терпела возражений. Разве могут у меня быть какие-то свои личные дела, я не принадлежала себе, по первому ее слову я должна была срываться с места и бродить с ней по городу, ехать с ней в ее паккарде на выставку, на барахолку или завтракать за город. Она хотела владеть мной безраздельно. Если же я робко позволяла себе заметить, что пора бы мне заняться и своими делами, ведь семья моя вот-вот приедет, Женни с горечью восклицала: — Ты меня не любишь! Никто меня не любит! Никто никого не любит!..

Если же я, рассердившись, заявляла: «Сегодня во что бы то ни стало поеду к портнихе, надоело мне ходить по Парижу в ситцевых платьях, да еще сшитых на наших богоспасаемых Островах», — Женни становилась как шелковая, вызывалась сопровождать меня к портнихе, а там подбивала меня на всевозможные сумасбродства, заставляла заказывать вечернее платье, когда мне нужен был костюм, и вместо черного цвета выбрать голубой. Потом, огорченная моими упреками, она в порыве раскаяния, с решительным видом тащила меня к самому дорогому портному, и там, окруженная роем продавщиц, млевших от восторга при виде Женни Боргез, заказывала мне кучу туалетов, угрожая, что перестанет со мной знаться, если я их не приму. Затем она начинала играть со мной, как с куклой: заставляла примерять одно за другим новые платья, причесывала на десятки ладов. Лишь по единственному вопросу мнения Франсуа и Женни совпадали: оба не разрешали мне остричься. Женни ужасно надоедала мне, заставляя вынимать шпильки и распускать волосы перед чужими людьми. «Такие волосы, как твои, — говорила она, — национальное достояние!»

Но о чем бы ни шла речь — о прическе или туалетах, — ей непременно требовалось поставить на своем, она изводила меня ультиматумами и угрозами, и если, например, я, отказавшись пойти с ней в кино, позволяла себе отправиться на поиски квартиры, вдруг оказывалось, что мое мнение об этом фильме для нее решающее, пойми, ре-ша-ю-щее! И что я могу, разумеется, поступать, как мне угодно, но и она тоже вольна делать из этого свои выводы.

И все-таки никогда еще я не была так счастлива. Пренебрегая своими обязанностями, я не испытывала ни малейших угрызений совести. Все как-нибудь устроится. А мне необходимо отдохнуть! Долгие прогулки — Женни за рулем, с развевающимися по ветру волосами, — завтраки за городом, дни, проведенные в ее комнате, неизменное вязание в руках Женни, совсем как в былые времена… Совсем как в былые времена… Какое счастье видеть, слышать ее, знать, что существует на свете человек, которого можно любить и кем можно восхищаться, как я люблю и восхищаюсь Женни. Я гордилась ею, словно творением рук своих. Впрочем, у меня действительно было такое чувство, будто Женни — мой третий ребенок, моя взрослая дочь, и я любила ее не меньше, чем Лилетту и Жоржа. Моя взрослая дочь, моя талантливая дочь, ставшая великой актрисой, легендарной Женни Боргез.