— Советую вам приглядеться к Мешкову, — сказал командир эскадрильи. — Такие, как Мешков, не часто встречаются. Но кое в чем вы, пожалуй, меня убедили. Мешков боится думать самостоятельно. Не будем пока заставлять его выполнять упражнения в комплексе. Перейдем к другим товарищам. Кто у нас там на очереди?

Они перебрали чуть ли не всех летчиков эскадрильи. Незаметно для себя Стахов увлекся, слушая командира. Оказывается, больше половины летчиков могли за один полет выполнить несколько упражнений.

Когда черновик плановой таблицы был составлен, адъютант вдруг понял, что три часа тому назад знал о своих товарищах гораздо меньше, чем теперь. И все это благодаря Уварову. И что примечательно: в характеристиках майора всегда было больше хорошего, чем плохого.

— Послушайте, Стахов, — сказал командир эскадрильи, потирая подбородок, когда адъютант уже собирался уходить на ужин, — а что, если вам лично взять Мешкова на буксир? Его нужно вытянуть в число отличных летчиков. И вы это сможете.

— Почему я смогу?

— Вы знаете его недостатки. А это — половина дела. Польстило ли Стахову предложение командира эскадрильи? Вряд ли.

— Возиться с человеком — дело мало интересное, — чистосердечно признался он.

— Ручки боитесь испачкать, — усмехнулся Уваров, — руководствуетесь девизом: каждый за себя — один бог за всех.

Слова эти задели Стахова за живое.

— Дело не в этом. Просто сомневаюсь, чтобы Мешков стал отличником.

— Его нужно расшевелить, — продолжал Уваров. — Пробудить в нем азарт летчика. От него нужно потребовать самостоятельных действий. И знаете, — Уваров явно воодушевился, — что если вам запланировать перехват на низкой высоте. Полетите на истребителях, которые вам хорошо знакомы по тому полку. Мы, как вам известно, здесь их тоже используем.

— Попробовать, может, и стоит, — сказал Стахов, колеблясь и не принимая окончательного решения. Ему не хотелось подпадать под чье бы то ни было влияние.

Вот новость — так новость! 23 февраля в полк приедут шефы с фабрики, примут участие в концерте нашей самодеятельности. Об этом я узнаю от писаря Шмырина, который ухитряется получать ту или иную информацию, что называется, тепленькой.

— Твоя Калерия тоже приедет, — доверительно говорит он. — Готов это повторить.

Как он выразился: «Твоя Калерия».

Мог ли я назвать Леру моей? Всего дважды мы встречались. Первый раз в клубе «Прогресс», о чем я уже рассказывал, а второй? Вторая встреча была мимолетной. Мы даже поговорить не успели. Это случилось в одну из пятниц, при обстоятельствах далеко не романтичных. В гарнизонной бане, где-то под землей, лопнули трубы, и тогда старшина Тузов повел нас в городскую баню. Вот там, у бани, когда мы только что вышли из автобуса с газетными свертками в руках, и произошла эта встреча.

Закутанная в белый пушистый платок, она выходила из бани, и тут я окликнул ее. Лера обернулась и несколько мгновений смотрела на меня с удивлением. Мне даже показалось, что она не узнала меня. Я ждал в каком-то беспокойном напряжении, чувствуя, как предательски краснею под обстрелом любопытных глаз товарищей.

— Это я — Виктор, — не выдержал я, пытаясь улыбнуться. — Помните… мы…

Она вытерла на переносице бисеринки пота и, сняв зеленую варежку, подала руку:

— Как же вы изменились!

Я крепко сжал ее горячие пальцы.

— Здравствуйте, Лера. Я изменился?

— Поправились. И возмужали.

— А вы ничуть не изменились, — сказал я, с нескрываемым восхищением рассматривая ее. — Такая же… красивая. — И я тотчас же понял, что этого не следовало говорить.

Она покачала головой:

— Делать комплименты вам совсем не идет.

— Извините.

— Придется. — Ее нежные губы дрогнули в усмешке.

Я знал: старшина вот-вот подаст команду заходить в помещение. А между тем мне хотелось ей сказать, что я все время думал о ней. Она даже снилась мне. Но как это сделать в такой обстановке? Да и нужно ли было говорить? Вдруг ей и это покажется банальным.

Молчание затягивалось.

— Вы были в бане? — Вопрос, конечно, получился глупым, но должен же был я о чем-то разговаривать с девушкой.

— Была, — она опять усмехнулась, на этот раз с милой застенчивостью. Опустила глаза.

— А мы тоже хотим попариться, — продолжал я молоть бог знает что.

— Ну что же, — теперь она уже засмеялась, — желаю легкого пара.

— Тр-ретья, заходи по одному, не толпиться! — послышался басовитый голос Тузова.

Сердце екнуло. Оставались последние секунды.

— Лера!

— Что? — она чуть наклонила голову.

— Мне хотелось бы с вами встретиться!

— Почему же вы не приходили?

Вот вопрос, на который не так-то легко ответить. Ведь не скажешь же ей, что мне все эти два месяца и семь дней не давали увольнения.

— Я был страшно занят, Лера, честное комсомольское. Но я очень хотел прийти.

— Понимаю.

Нет, она не понимала, об этом я догадался по тому, как она сказала свое «понимаю», приподняв бровь.

— Артамонов! — окликнул стоявший у входа старшина. — Закругляйтесь.

Лера подала руку:

— Ну, до свидания тогда.

— Лера!

— Что? — И она опять чуть наклонила голову.

— Лера!

Она улыбнулась как-то по-особенному мягко, так улыбалась только моя мама:

— Приходите, Витя, когда будете меньше заняты. Ладно? Я буду ждать.

— Обязательно!

Но с тех пор я так и не сумел выбраться в город. И вот теперь Шмырин говорит мне: «Твоя Калерия тоже приедет». Как часто я думал о ней и на аэродроме, и в казарме, и даже на посту во время несения караульной службы, мысленно повторяя эти ее слова: «Я буду ждать». Как хотелось увидеться с ней! Какие удивительные картины рисовало мое воображение, когда я оставался один на один со своими мыслями! «Твоя Калерия тоже приедет», «твоя Калерия тоже приедет», — гулко стучит сердце.

— Какая она моя, — небрежно говорю Шмырину.

— Будет тебе, Артамонов, — усмехается он. — Ты меня не проведешь. Я ведь людей насквозь вижу. Чего засветился, словно промытое стеклышко? Ну ничего, ничего. Все побеждает любовь, как говорили древние, покоримся и мы любви. В общем, осталось три дня… Готовься.

«Три дня», «три дня» — будто это вторит сердце.

Дома — я имею в виду гражданскую жизнь — День Советской Армии отмечался в нашей семье скромно и тихо. За ужином, когда вечернее небо разукрашивалось взрывами салюта, папа, а за компанию с ним и тетя Нюша выпивали по стопочке водки. Боевые сто грамм, как говорил отец, — сначала за тех, кто лег костьми на поле брани; а потом за тех, кто охраняет наш мирный труд.

Отец говорил прочувствованным голосом, что в нем в такие минуты просыпается старый полковой конь, что ему хочется бить копытами землю.

Мама доставала из заветного места загодя приготовленный подарок для папы — запонки, галстук, авторучку.

— Это тебе, Митенька, от нас всех за твои боевые дела.

Отец весь как-то преображался, начинал вспоминать товарищей, с которыми воевал и которых уже не было в живых. Вспоминал и тех, кто выжил, сетовал на то, что не взял в свое время их адресов, и вот теперь даже не знает, где его однополчане.

Потом мы пили чай с тортом и смотрели телевизор. Я любил такие вечера. Ведь в обычные дни папа, как правило, работал, писал какой-нибудь рассказ для журнала или статью.

— Существует болезнь — ностальгия, — как-то за чаем сказал отец. — Это тоска по родине. Думается, те, кто отдал много лет службе, испытывают в этот день острые приступы тоски по армии.

В полку к годовщине Советской Армии мы начинаем готовиться чуть ли не за месяц. Берем повышенные обязательства. Каждому хочется добиться хороших показателей в учебно-боевой подготовке, выйти победителем в соревновании. Участники самодеятельности готовят к празднику большой концерт. От желающих участвовать в нем нет отбоя. Даже Скороход, у которого, по его собственному выражению, «хриплый голос», попросился в хоровой кружок. Саникидзе никому не отказывает. Его не пугает, что концерт из-за перегруженности программы может затянуться. Ведь перед зрителями будут выступать их товарищи. А это всегда интересно и нисколько не надоедает.