Кейт стояла со своим письмом наготове. Когда дворецкий открыл дверь, она попросила его передать графине записку и поклон от мисс Уэстбрук. Это было, в сущности, все.

— Мне доложить о вас ее светлости?

Дворецкий приоткрыл дверь на три или четыре дюйма шире.

Что-то проворное и хищное шевельнулось в Кейт, разбуженное этим движением двери, видом узорного ковра внутри и сверкающего полировкой дерева. Одиннадцать подобных записок доставила она сюда: по одной по случаю каждого бракосочетания, рождения или триумфального возвращения к родным берегам младшего сына, и ни разу за пять лет не улыбнулась ей возможность быть объявленной ее светлости.

Но девушка великих амбиций подготовила себя к любого рода неожиданностям. А этот эпизод она даже раз или два отрепетировала перед зеркалом.

Кейт сделала полшага назад и, сжав в руке ворот плаща, опустила ресницы, демонстрируя смущение.

— О нет, мне не приходило в голову беспокоить ее светлость. Она может прочитать записку на досуге.

На своих репетициях она всегда представляла выражение почтительного одобрения на лице дворецкого; невысказанного заверения, что он непременно расскажет леди Харрингдон о безупречных манерах и скромности ее посетительницы с обязательным упоминанием ее красоты, что придаст ее робости еще больше прелести.

Но человек в дверях даже не смотрел на нее. Его взгляд перекочевал на улицу, и дворецкий распахнул дверь настежь.

Кейт обернулась. В конце дорожки, очевидно, в ожидании ее дальнейших действий, стоял высокий джентльмен среднего возраста с тростью из эбонитового дерева в одной руке, в то время как вторая протянулась к шляпе. И вдруг она на самом деле испытала все то смущение, которое только что разыгрывала.

Он был так похож на папу. Не лицом, нет, — хотя, возможно, подбородок, щеки и скулы могли быть у него такими же, но густая щетина светлых бакенбард мешала их разглядеть, — а скорее фигурой, осанкой и еще чем-то, чему она не могла дать определения. Она узнала его инстинктивно, без вмешательства рассудка. Вернее, почуяла кровное родство, как подобный чует подобное.

Господин снял шляпу и кивнул. Его улыбка выражала такую же беспристрастную вежливость, с какой он, несомненно, приветствовал бы любую женщину, молодую или старую, высокую или низкую, красивую или простую, которая стояла бы на его пути, мешая войти в собственный дом.

Кейт присела в реверансе, проходя мимо, и заметила сначала вопрос в его глазах, затем испуг узнавания.

У нее громко застучало сердце, и лицо запылало. Он узнал ее. Хотя, насколько ей было известно, никогда прежде не видел. Вероятно, заметил в ней черты отца, как и она в нем.

Они не обмолвились ни единым словом. И хорошо, потому что в голову Кейт лезли самые безрассудные слова.

«Добрый день, милорд. Я дочь человека, которого вы перестали называть братом более двадцати трех лет назад.

Да, мама моя была актрисой. Но если бы вы хоть раз ее увидели, то поняли бы, что она женщина высочайших моральных качеств.

Он сохранил ваши письма. У него их целая пачка. Им много лет, но он ни одно не выкинул».

Кейт случайно их обнаружила. В кабинете отца в старой конторке, которой он не пользовался. Она хотела забрать ее для собственных нужд, но когда открыла крышку, то увидела письма. Большинство из них относились ко времени его пребывания в Регби. Полные нежности письма матери. Послания младших сестер, выведенные старательным почерком, когда они еще осваивали искусство каллиграфии. И брата — в ту пору виконта Мелфорда, — написанные убористым почерком, повествующие о его приключениях в университете и напутствующие юного Чарлза в учебе. Она не должна была их читать, но прочитала.

«Я знаю, что он значил для вас когда-то, и вы — для него. Неужели вы никогда не думаете о нем?»

Она не могла произнести этого вслух. Она не могла сказать ничего такого. Слишком долго стояла она, молча глядя на этого человека, для которого была кровной родней и в то же время никем.

Очнувшись, Кейт стремительно пошла прочь, направившись через улицу к тому месту, где ее ожидала Виола, хотя во время репетиций всегда уплывала, подобно лебедю, придав себе неприступный, гордый вид, заимствованный у учителя танцев в школе мисс Лоуэлл. Рискнув бросить взгляд назад, девушка убедилась, что человек зашел в дом. Очевидно, волнение, испытанное при встрече с ней, было для его светлости незначительнее икоты.

— Что ж, по крайней мере быстро, — встретила ее Ви с неохотным одобрением и протянутой рукой с томиками «Гордости и предубеждения». — Я боялась, что ты попросишь дворецкого, чтобы пустил тебя к ее светлости.

— Нет. Я, как и говорила тебе, просто оставила записку.

Кейт забрала у сестры книжки. Ей хотелось поделиться новостью, но поделиться было не с кем. Виола с равнодушием отнесется к возможности быть представленной их тетке, а на рассказ о встрече с дядей, вероятно, ответит с уничижающим презрением.

— Ты могла бы с не меньшим успехом отправить письмо по почте и избавить нас от похода через весь город. Видит Бог, что живущие на Беркли-сквер могут себе позволить заплатить два пенса за доставку.

Кейт не ответила. Она любила сестру. Она любила всю свою семью. Разве было безрассудно мечтать о жизни, в которой люди ценят учтивость, внимание и этикет и сознают, что при доставке письма есть о чем подумать, кроме как о том, в состоянии ли адресат позволить себе оплатить корреспонденцию? Так ли плохо с ее стороны не желать быть ничем для людей, связанных с ней кровным родством и именем?

Полторы мили от Беркли-сквер до их цели в Блумсбери давали достаточно времени, чтобы заново пережить короткую сцену на пороге особняка — с того момента, как она взялась за молоточек на двери, и до отступления с пылающим лицом прошло не более минуты — и поразмыслить над важностью каждого эпизода. Дворецкий не мог по собственному усмотрению решить объявить о ее приходе. Наверняка это леди Харрингдон распорядилась, чтобы он сделал это в другой раз, когда появится мисс Уэстбрук, но почему? Ее дочери разъехались, и она не знает, чем заниматься, кроме как подыскивать женихов для юных барышень. Ей нужен новый объект.

Но если это было так, — хотя Кейт не допускала такой мысли, — лорд Харрингдон, судя по его очевидному удивлению при встрече с ней, был, похоже, не в курсе этих планов. Возможно, он немедленно прошел наверх к жене, чтобы узнать, что именно одна из мисс Уэстбрук делала на пороге их дома, после чего убедил графиню воздержаться от своих каких бы то ни было благотворительных порывов.

О, мог бы и не утруждаться. Потому что, когда потребовал бы от жены объяснений по поводу появления мисс Уэстбрук, она бы сказала: «Ах, эта бедная девочка. Она с настойчивым упорством приходит со своими записками по каждому случаю, и я хотела пригласить ее, чтобы попросить оставить надежду на наше внимание».

Кейт мысленно поежилась. Ни сестра, ни прохожие не могли видеть этого. Обычно эта дерзкая часть ее рассудка затевала яростный спор с той другой, которая жила в презренном ожидании и сомнениях.

Сегодня она затаилась в молчании, намереваясь предоставить ей возможность рисовать события, в высшей степени неприятные для ее надежд.

Все стало еще мрачнее, когда они с Виолой достигли Куин-сквер и школы мисс Лоуэлл для юных леди. В вестибюле, где ученицы дневного обучения ожидали, когда их отвезут домой, у камина толпилась стайка девочек, трещавших как веселые сороки. Би и Роуз стояли у окна на противоположном конце комнаты.

Кейт сжала кулаки; теперь нужно было заставить пальцы расслабиться. Каждой клеточкой своего существа она помнила это чувство отверженности, когда с тобой не делятся шутками, сплетнями и насмешками над тем или иным красавчиком-братом одной из девочек.

— Как это несправедливо, что от них отворачиваются, — слова прозвучали сами по себе, произнесенные тревожным шепотом, хотя она сознавала всю тщетность этого разговора. — При ближайшем рассмотрении их происхождение благороднее, чем любой другой девочки в школе.